Энциклопедия споров о том, как говорить по-русски в начале XIX века

Александр Шишков. Картина Джорджа Доу. 1826-1827 годы

Государственный Эрмитаж

• Академический словарь
• Варяго-россы
• Вкусоборчество
• Галлоруссы
• Дух и ум
• Как говорят
• Корнесловие
• Мокроступы
• Нежное и грубое
• Первобытный язык
• Перемена
• Претолковники
• Причастия
• Произношение
• Свойства языка
• Славенороссийский
• Славянофил
• Слово
• Употребление

Лингвистическая сторона литературных баталий начала XIX века, так называемая «полемика о старом и новом слоге», бросается в глаза всем читающим арзамасские и околоарзамасские тексты. Исторические победители — те, на стороне которых оказался лицеист , — издеваются над своими оппонентами, «староверами», «гасильниками», пишущими вместо нормальных русских слов всякие абие и аще и с псалтырями наперевес изгоняющими из языка любые заимствования. Читатель «Евгения Онегина» помнит пародийное извинение перед вождем «Беседы любителей русского слова» адмиралом Шишковым за выражение comme il faut : «Шишков, прости, не знаю, как перевести». Это имя всегда вспоминают, когда объясняют лингвистический термин «пуризм». Многие слышали, что адмирал Шишков предлагал назвать калоши «мокроступами» (это слово довольно рано и уверенно вошло в русский язык, пусть и как шуточное), а кто-то знает и целую пародийную фразу на «шишковском языке»: «Хорошилище идет по гульбищу из позорища на ристалище» (есть варианты) — то есть якобы «Франт идет по бульвару из театра в цирк». Хорошо, хоть эту фразу не приписывают самому Шишкову, но даже и авторство его современников сомнительно: в те времена приезжий цирк (да и бега, и другие «ристалища») был довольно редким зрелищем.

Как обычно бывает в таких случаях, история полемики существенно обросла мифами. Интересующая нас дискуссия приходится на первую четверть XIX века — царствование Александра I, эпоху войн с Наполеоном и осторожных реформ. Почему русское общество, которому было чем заняться, так интере-совали лингвистические споры? Полемика вокруг слога была поздним отголоском общеевропейского, прежде всего французского, эстетического «спора о древних и новых», в котором вопросы языка играли отнюдь не первостепенную роль. Разумеется, это могло быть замещением спора политического, в то время по цензурным условиям невозможного. Но не только. Как отмечают Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский, начиная с Петра русское правительство проводило активную языковую политику. Петр наводняет язык заимствованиями, дает стилистические указания чиновникам и лично создает знакомый нам русский гражданский алфавит. Екатерина приказывает собрать словари всех языков России (едва ли не первый государственный проект полевой лингвистики в мире), пишет Фридриху Великому (по-французски), что русский язык богаче немецкого, а Павел вместо «обозреть» велит говорить «осмотреть», а вместо «выполнить» — «исполнить»: так ему больше нравилось.

Весь XVIII век Россия переживала активную перестройку языковой ситуации: «высокий» церковнославянский язык все сильнее ограничивался сферой собственно богослужения, литературный язык приблизился к «низкому» русскому, общественная и культурная элита стала массово владеть иностран-ными языками, отчасти перенявшими функцию «высокого» регистра. Так что образованная Россия привыкла смотреть на русский язык как на дело национальной важности. Говорила ли при этом она на нем реально, не так важно. Публицист и литератор Андрей Кайсаров писал: «Мы рассуждаем по-немецки, мы шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу или браним наших служителей».

Главным текстом в полемике стало «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» (1803) Александра Шишкова, члена Российской академии, критика и переводчика; позже он станет президентом Академии, а потом и министром народного просвещения. Лингвистом Шишкова в полном смысле слова назвать сложно: многие его рассуждения о происхождении слов напоми-нают нам о Задорнове или Фоменко, в лучшем случае о Марре или Хлебникове. В его время уже существовали крупные слависты — Добровский, Востоков, —способные оценить нелепость его этимологий (см. Корнесловие ), да и сам Карамзин уже владел научным компаративным методом (см. Первобытный образ языка ). Тем не менее у него были меткие замечания, связанные со слово-образованием и сочетаемостью слов, кое в чем опередившие эпоху (см. Свойства языка ). А его представления о «духе» и «теле» языка перекликаются с мыслями крупных теоретиков Запада — от Гумбольдта до Соссюра, если не Хомского (см. Дух и ум , Употребление ). Шишков ценил, переиздавал и дополнял «Рассуждение» вплоть до 1824 года, а также написал много других томов критических и лингвистических сочинений.

Главным оппонентом Шишкова считался (и запомнился таковым потомкам) Николай Карамзин; в идеологическом смысле так оно и было, но от прямой полемики и от упоминания друг друга по имени они обычно уклонялись, хотя выдающиеся теоретические тексты Карамзин тоже писал. В результате автором наиболее запоминающегося «ответа Шишкову» стал блестящий журналист, надменный провокатор и сноб (тогда этого слова еще не было) Петр Макаров, вскоре после выхода своей рецензии на первое издание «Рассуждения» умерший. Это, по тогдашним литературным манерам, не мешало радоваться в полемических сочинениях его смерти, спорить с покойником и ругать его еще долго.

Языковая полемика шишковистов и карамзинистов не сводилась к чистой лингвистике. Это была полемика о мировоззрении, о многих разных вещах — от любви к Родине (см. Галлорусс ) до одежды (см. Моды ), от феминизма (см. Дамы ) до общей эстетики (см. Вкус ). И все это было тесно связано с языком: обсуждались (хотя и вперемежку и без привычной нам термино-логии) вполне конкретные детали фонетики (Произношение ), синтаксиса (Причастия ), семантики (Свойство языка ), не говоря уже о царице наивного представления о языкознании — лексике (Слово ).

У каждого участника дискуссии была своя индивидуальная позиция. Языковая позиция при этом не тождественна литературной (например, член «Беседы» граф Хвостов, объект насмешек , был против языковой программы Шишкова и смеялся пародиям на него; непримиримые загробные противники архаист Бобров и новатор Макаров оба пылко ссылались на авторитет Ломоносова) и уж тем более политической. Советские авторы обычно считали шишковистов «реакционными», а карамзинистов «прогрессивными» и «революционными» (с советской, разумеется, точки зрения). Хотя, например, декабрист Пестель (немец и лютеранин) предлагал славянизировать воинские звания вполне «по-шишковски» (см. Мокроступы ), не говоря уже о хорошо известных симпатиях Карамзина к самодержавию или о членстве автора Теории официальной народности в «Арзамасе».

Кстати, о патриотических немцах-декабристах. В пушкинском обращении «***, прости» (в прижизненных изданиях «Евгения Онегина» имен реальных лиц в тексте не было и не могло быть) ссыльный Вильгельм Кюхельбекер, тоже известный архаист, прочел свое имя и слегка обиделся. Он, скорее всего, ошибался, и Пушкин действительно метил в Шишкова, но понять Вильгельма можно: по тону это больше похоже на обращение к однокласснику, чем к старику-академику.

При этом Карамзин ценил труды шишковской Академии по составлению «Словаря Академии Российской», а употребляя в своих стихах славянизмы, аккуратно ссылался на церковные книги. Шишков, в свою очередь, в быту прекрасно говорил по-французски, перевел Лагарпа, а критики находили в его произведениях кальки с французского, в том числе и синтаксические.

Выросла ли мифология вокруг полемики лишь много лет спустя? Нет, ее с упоением создавали уже сами участники. Шишков, собственно, начал с того, что написал письмо самому себе от имени вымышленного «современного писателя», полное галлицизмов, а потом ссылался на него как на реальное (наподобие товарища Сталина, который в работе «Марксизм и вопросы языкознания», отвечая каким-то «учащимся из молодежи», тоже будет разговаривать сам с собой). Далее, за выписки из «сотен книг» карамзинистов адмирал выдает цитаты из одной-единственной книги графомана, не имевшего к Карамзину и его кругу никакого отношения (см. Претолковники ). Сам Карамзин был ничуть не хуже: он критиковал одного из своих последователей, переодевшись в 70-летнего старика. А знаменитая дама-критик Анна Безнина, поклонница Карамзина и автор «Журнала для милых», была просто выдумана мужчинами в рамках феминистической программы (см. Дамы ).

Попытаемся изложить разные ключевые сюжеты того времени в виде словарика, причем используя в качестве заголовочных статей только лексику того времени.

Академический словарь

В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны , фрак , жилет ,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический словарь.

К этим знаменитым строкам в первом издании первой главы «Евгения Онегина» Пушкин поместил примечание, впоследствии снятое:

«Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарем Российской академии. Он останется вечным памятником попечительной воли Екатерины и просвещенного труда наследников Ломоносова, строгих и верных опекунов языка отечественного. Вот что говорит Карамзин в своей речи: „Академия Российская ознаменовала самое начало бытия своего творением, важнейшим для языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто желает предлагать мысли с ясностию, кто желает понимать себя и других. Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими Россия удивляет внимательных иноземцев: наша, без сомнения, счастливая судьба во всех отношениях есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже многими великими писателями, еще не имея словаря: мы имели церковные, духовные книги; имели стихотворцев, писателей, но только одного истинно классического (Ломоносова), и представили систему языка, которая может равняться с знаменитыми творениями Академий Флорентинской и Парижской...“».

Wikimedia Commons

Пушкин иронично хвалит при помощи цитаты из Карамзина шишковский проект (речь формально идет еще о первом издании Академического словаря, составленном при княгине Дашковой, впрочем, и из него были исключены «все иностранные слова, введенные без нужды», — новаторство пуристического проекта Шишкова не следует преувеличивать). При этом Пушкин рассчитывает, что читатель помнит полемичное к Шишкову продолжение карамзинской речи (см. Перемена ), на что намекает и характерным словом «вкус» (см. Вкусоборчество ).

См. также Моды , Слово .

Варяго-россы

Стихи их хоть немного жестки,
Но истинно Варяго-Росски, —

Шишков недаром корнеслов;
Теорию в себе он с практикою вяжет:
Писатель, вкусу шиш он кажет,
А логике он строит ков .

Моды

Wikimedia Commons

На аргумент Карамзина о том, что новые понятия требуют тысяч новых заимствований, Шишков гневно отвечал:

«…Да в чем состоят сии тысячи, и какую связь чужестранные обычаи имеют с языком и красноречием нашим? Французы выкрасят сукна и дадут цветам их названия: мердуа , бу-де-пари и проч. — Они наделают домашних уборов и назовут их: табуре , шезлонг , кушет и проч. — Они выдумают шарады, логогрифы , акростихи , абракадабры и проч. — Они наденут толстой галстук и скажут: это жабо ; возмут в руки суковатую дубину и скажут: это массю д’еркюль . — Они переменят имена своих месяцов; изобретут декады , гильотины , и проч. и проч. — Как? и все это должно потрясать язык наш?»

Ассоциация западной моды с дурными происшествиями (вплоть до гильотины) и дурным языком была очень мощной. Император Павел, запретивший круглые шляпы и жилеты, говорил, что «жилеты совершили французскую революцию». Нередка была и ассоциация языка с одеждой, причем в риторике обеих сторон. Тем временем эпатирующий публику журналист Макаров прямо объявил последние парижские моды главной программой своего журнала. Было от чего прийти в переполох:

«Каждой месяц выйдет одна книжка Меркурия ; дня не назначаем: это будет зависеть от иностранных Журналов. Мы разположимся так, чтобы читатели Меркурия узнавали об Модах одною только неделею позже читателей Парижского Журнала — и следственно 35 или 36 дней после того, как те Моды в первой раз покажутся во Франции. Не смеем обещать, но имеем все причины думать, что наш журнал упредит Франкфуртской … — И так, Моды будут нашею точкою зрения, под которою (что касается до времени) станем подводить и прочия свои статьи».

Своего рода постскриптумом этой традиции стал пушкинский пассаж о «панталонах, фраке, жилете» (см. Академический словарь ).

Мокроступы

Борьба с «лишними» (или вообще всеми) заимствованиями и изобретение новых слов для зарубежных реалий начались раньше Шишкова. Эти тенденции связаны с патриотическими течениями в русском масонстве 1780-90-х годов. Шишков предложил довольно много сконструированных по славянским моделям замен для иностранных слов. Начиная с рецензии Белинского на сборник «Сто русских литераторов» в год смерти Шишкова (1841), эмблемой шишковских неологизмов, кочующей из книги в книгу, стали мокроступы вместо калош . Возможно, это слово и есть где-то у Шишкова, но в полемике при его жизни оно не фигурировало. Рядом с ним обычно идут топталище («тротуар») и ряд других слов, обычно с тем же комическим -ище (см. введение). Хотя, вообще говоря, неологизмы такого типа на полном серьезе вошли в чешский, хорватский, украинский, в меньшей степени польский язык, так что в предложениях Шишкова не было ничего невероятного. Украинский поэт и русский филолог Осип Бодянский (1808-1877), судя по некоторым мемуарам, тоже называл свои галоши «мокроступами» (а шарф — «хомутом»), так что даже слуга над ним издевался.

Лебединой песнью шишковских неологизмов стала переклитка . «Как вдруг услышал я у ног моих некий крик: это была сидевшая подле него на сошке переклитка (маленький попугай), которая, не знаю почему, не любила меня», — писал 87-летний Шишков в своей последней мемуарной статье, вошедшей в рецензированный Белинским сборник «Сто русских литераторов». (Слово попугай , несмотря на русифицированный облик, — из немецкого Papagei.)

Неологизмы этого типа следовали обычно за церковнославянскими моделями, и предлагал их не только Шишков, но и Карамзин (например, законоведение — Gesetzeskunde).

По-видимому, самым одиозным «шишковизмом» при его жизни была двоица , вообще говоря, нормальное церковнославянское слово со значением «пара» (например, двоица святых ), которое он предлагал закрепить вместо этого германизма. По этому слову проехался Василий Львович Пушкин в «Опасном соседе»:

Кузнецкий мост и вал, Арбат и Поварская
Дивились двоице , на бег ее взирая.
Позволь, Варяго-Русс (см.), угрюмый наш певец,
Славянофилов (см.) кум, взять слово в образец.

В цитировавшемся письме (см. Ё ) Гавриил Батеньков дает пародийный список «шишковизмов»:

«Итак, наконец, судьба романтической поезии решена. Сие изчадие модных лет, сей баловень безбородых пестунов, обязан обратиться в первобытное свое небытие. Седый кластицизм возмет принадлежащие ему права и из рускаго лексикона хлынут емигранты, принадлежащие к шайке инсургентов новой школы. Влияние уступит навождению , гений заменится розмыслом , уважению явится на смену говенство и соображение запищит под тяжелою пятою умоключения . Быша и убo всплывут наверьх, яко елей на источнике водном, имена займут принадлежащее им место на правом, а все глаголы на левом фланге периодов — и, таким образом, устроится боевой порядок против нечистой силы карамзинизмов, жуковскоизмов, пушкинизмов, гречеизмов, дмитриизмов, богдановичизмов, и проч., и проч., и проч.».

В этой цитате интересно указание на синтаксические черты «шишковского проекта»: глагол в начальной позиции и существительное в конце. Для архаичного синтаксиса XVIII века (например, ломоносовского) было характерно, под латинским и немецким влиянием, помещение глагола в конец; но как будто бы архаисты не предписывали противоположного. (См. также Причастия .)

Как мы уже упоминали, в терминологические «мокроступы» другой декабрист, Пестель, хотел переобуть и русскую армию. Само слово армия надо было заменить на рать ; офицер на чиновник ; кирасир на латник ; солдат на ратник ; капральство на уряд (это слово теперь есть в украинском и значит «правительство»); колонна на толпник ; корпус на ополчение . Кое-что из этого напоминает будущую терминологию Рабоче-крестьянской Красной армии (замена слов дивизия на воерод ; артиллерия на воемет , брономет ; каре на всебронь ; кавалерия на конница ; диспозиция на боевой указ ; штандарт на знамя ), хотя авторы ее устава и не читали Пестеля.

Нежное/приятное и жесткое/грубое

Сторонники Карамзина (и некоторые предшественники) нередко описывали церковнославянские формы как грубые или жесткие, а вновь образованные и заимствованные как нежные и приятные. Это увязывалось с идеологией литературного языка как языка светского (см. Дамы ). Батюшков вкладывает в уста Кантемиру слова: «Я первый изгнал из языка нашего грубыя cлова славянския, чужестранныя, несвойственныя языку русскому».

Первобытный образ языка

Нечасто вспоминают, что именно Карамзин одним из первых познакомил русскую публику с научным сравнительно-историческим языкознанием, зародившимся в конце XVIII — начале XIX века. В приведенном ниже пассаже из первого тома «Истории государства Российского» (1818) мы видим классический метод компаративистики: языки признаются родственными, если в них соответствует друг другу базовая лексика и грамматика (а звукоподражательную лексику и вероятные заимствования учитывать не следует). Известны Карамзину и две реальные языковые семьи: индоевропейская и семитская.

«Однако ж сии перемены не могли совершенно истребить в языке нашем его, так сказать, первобытного образа, и любопытство Историков хотело открыть в нем следы малоизвестного происхождения Славян. Некоторые утверждали, что он весьма близок к древним языкам Азиатским; но вернейшее исследование доказало, что сие мнимое сходство ограничивается весьма немногими словами, Еврейскими или Халдейскими, Сирскими, Арабскими, которые находятся и в других языках Европейских, свидетельствуя единственно их общее Азиатское происхождение; и что Славянский имеет с Греческим, Латинским, Немецким гораздо более связи, нежели с Еврейским и с другими Восточными. Сие великое, явное сходство встречается не только в словах единозвучных с действиями, которые означаются ими — ибо названия грома , журчания вод, крика птиц, рева зверей могут на всех языках сходствовать между собою от подражания Естеству — но и в выражении самых первых мыслей человека, в ознаменовании главных нужд жизни домашней, в именах и глаголах совершенно произвольных. Мы знаем, что Венеды издревле жили в соседстве с Немцами и долгое время в Дакии (где язык Латинский со времен Траяновых был в общем употреблении) воевали в Империи и служили Императорам Греческим; но сии обстоятельства могли бы ввести в язык Славянский только некоторые особенные Немецкие, Латинские или Греческие слова, и не принудили бы их забыть собственные, коренные, необходимые в самом древнейшем обществе людей, то есть в семейственном. Из чего вероятным образом заключают, что предки сих народов говорили некогда одним языком: каким? неизвестно, но без сомнения древнейшим в Европе, где история находит их , ибо Греция, а после и часть Италии, населена Пеласгами , Фракийскими жителями, которые прежде Эллинов утвердились в Морее и могли быть единоплеменны с Германцами и Славянами. В течение времен удаленные друг от друга, они приобретали новые гражданские понятия, выдумывали новые слова или присваивали чужие и долженствовали чрез несколько веков говорить уже языком различным. Самые общие, коренные слова легко могли измениться в произношении, когда люди еще не знали букв и письма, верно определяющего выговор».

Deutsche Textarchiv

В примечании к этому тексту Карам-зин перечисляет длинный список латинско-греко-германско-славянских соответствий в базовой лексике и словоизменительных парадигмах (ошибок здесь довольно мало), ссылается на работу Фридриха Шлегеля «О языке и мудрости индийцев» и приводит дополнительно санскритско-славян-ские параллели, четче определяя место славянских языков в индоевропейской семье. Однако для него это было при-кладной исторической задачей — подспорьем в поиске прародины славян. Своими передовыми лингвистическими познаниями в полемике о старом и новом слоге Карамзин не пользовался и шишковские любительские этимологии опровергать не пытался.

Перемена

Важной составляющей частью карамзинистского учения о языке было постоянное изменение языка. В программной рецензии Макарова на Шишкова говорится, что «удержать язык в одном состоянии невозможно, такого чуда не бывало от начала света», и «язык следует всегда за науками, за художествами, за просвещением, за нравами, за обычаями».

В речи Карамзина в Академии 5 декабря 1818 года выражена сходная мысль: «Слова не изобретаются академиями: они рождаются вместе с мыслями или в употреблении языка, или в произведениях таланта, как счастливое вдохновение. Сии новые, мыслию одушевленные слова входят в язык самовластно, украшают, обогащают его, без всякого ученого законодательства с нашей стороны: мы не даем, а принимаем их». С другой стороны, Карамзин призывал «давать старым [словам] некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи», причем «столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения». Чем-то это напоминает мандельштамовский призыв «знакомить слова».

Ответ на эти высказывания со стороны позднего Шишкова эксплуатирует обычную для эпохи метафору костюма (см. Мода ):

«С языком то же бывает, что с одеванием или нарядами. Остриженная без пудры голова так теперь кажется обыкновенной, как прежде казалась напудренная и с пуклями. Время и частое употребление одних, или редкое употребление других слов и выражений, приучает или отучает слух наш от них, так что сперва новыя кажутся нам дикими, а потом к новым мы прислушиваемся, и тогда старые одичают. Но между языком и одеванием та разность, что носить таким или иным покроем платье, есть обычай, которому должно следовать, потому что нет причины не соглашаться с общим обыкновением. В языке, напротив, следовать употреблению слов и речений, противных свойству языка, есть не рассуждать о них, или вопреки рассудка уступать худому навыку. В сем случае, сколько бы он ни сделался общий, надлежит восставать против него и отвращать от худого ему последования».

В то же время Бобров допускал умеренные изменения в литературном языке:

«Правда, — и в их [Прокоповича, Кантемира и Ломоносова] языке ощутил я многую перемену, но без преступления пределов, и в нем не забыты основания древняго слова».

Претолковники

В переводах преромантической прозы 1780-90-х годов выработался вычурный стиль, основанный на макароническом смешении «красивого»: славянизмов, сложных парафраз простых понятий и новых заимствований, этакого «гламура» рубежа XVIII и XIX веков. Над «славянской струей» в этих переводах иронизировал Карамзин, когда писал о «моде, введенной в руской слог големыми претолковниками иже отревают все, еже есть руское, и блещаются блаженне сиянием славяномудрия» (1791), имея в виду фразу «Колико для тебя чувствительно» в русском переводе «Клариссы» Ричардсона.

По иронии судьбы одна-единственная книга, сочиненная в таком ключе литератором-дилетантом, укрывшимся за инициалами А. О. («Утехи меланхолии», 1802), стала для Шишкова источником множества забавных цитат, иллюстрирующих абсурд «нового слога». Адмирал уверял, что выписывал цитаты из «сотен» современных книг молодых писателей. Следующая страница из шишковского «Рассуждения» цитируется во многих исследованиях русского литературного языка в святой уверенности, что комичные цитаты принадлежат последователям Карамзина, если не прямо самому Карамзину:

«Наконец мы думаем быть Оссиянами и Стернами, когда, рассуж-дая о играющем младенце, вместо: как приятно смотреть на твою молодость! говорим: коль наставительно взирать на тебя в раскры-вающейся весне твоей ! Вместо: луна светит: бледная геката отражает тусклые отсветки . Вместо: окна заиндевели: свирепая старица разрисовала стекла . Вместо: Машенька и Петруша, премилые дети, тут же с нами сидят и играют: Лолота и Фанфан, благороднейшая чета, гармонируют нам . Вместо: пленяющий душу Сочинитель сей тем больше нравится, чем больше его читаешь: Элегический автор сей побуждая к чувствительности назидает воображение к вящему участвованию . Вместо: любуемся его выражениями: интересуемся назидательностию его смысла . Вместо: жаркий солнечный луч, посреди лета, понуждает искать прохладной тени: в средоточие лета жгущий лев уклоняет обрести свежесть . Вместо: око далеко отличает простирающуюся по зеленому лугу пыльную дорогу: многоездный тракт в пыли являет контраст зрению . Вместо: деревенским девкам навстречу идут цыганки: пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся фараонит . Вместо: жалкая старушка, у которой на лице написаны были уныние и горесть: трогательный предмет сострадания, которого унылозадумчивая Физиогномия означала гипохондрию . Вместо: какой благорастворенный воздух! Что я обоняю в развитии красот вожделеннейшего периода !..»

Как установил Олег Проскурин, все эти и многие другие шишковские цитаты взяты из графоманского сочинения А. О. (одно время считалось, что ее автора звали Александр Обрезков, но сейчас, по-видимому, установлено, что «Утехи» сочинил тульский помещик А. П. Орлов), не имеющего никакого отношения к Карамзину и «новому слогу». Мы знаем, что «Утехи меланхолии» были популярным юмористическим чтением и в кругу арзамасцев, так что лукавство адмирала вряд ли могло их задеть, но впоследствии этот сюжет историки литературы стали принимать за чистую монету.

Сентиментальный помещик Орлов, чья книга долго смешила русских литераторов, так об этом и не узнал: еще до выхода «Утех меланхолии» из печати он погиб страшной смертью. Любуясь «развитием красот вожделеннейшего периода» в «средоточии лета», барин не забывал жестоко наказывать своих крестьян, которые, подкараулив его на «многоездном тракте» из Серпухова в Тулу, забили насмерть дубинами.

Причастия

Указания на синтаксическую сторону полемики о старом и новом слоге немногочисленны и противоречивы. В 1824 году Кюхельбекер жаловался, что сторонники «нового слога» «в самой прозе стараются заменить причастия и деепричастия бесконечными местоимениями и союзами». В то же время карамзинист Василий Подшивалов в 1796 году советовал «не избегать употребления причастий, которые более Российскому языку свойственны, нежели беспрестанное который, который ». Во французском, как и в русском, есть и причастия, и относительные предложения, и точно так же вторые обычнее для разговорной речи, так что установить влияние тут сложно.

Произношение

Фонетика играла в истории русского литературного языка значительную роль. В конце XVIII века сосуществовали две поднормы: «высокая» (с оканьем и фрикативным г ) и «низкая» (с аканьем и рядом характерных московских фонетических явлений). В конце XVIII века вторая стала активно вытеснять первую. Это сильно беспокоило Шишкова, и не в последнюю очередь вестницей этого процесса стала для него буква ё (см. Ё ). Вот что он писал об упадке торжественного красноречия:

«Подумайте, ежели мы в похвальной пред собранием произносимой речи, вместо: се великий Петр покоится во гробе, станем говорить: се великой Пиôтр покоится во гробе! Я сам сие произношение слышал, и тогда же подумал: вот до чего довела привычка к безрассудному употреблению букв иô ! Я знаю, что мы в разговорах говорим: эй Иван, Пиôтр, подите сюда! Но прилично ли таким образом произносить в важном слоге?»

Кроме сакраментального иô , две фразы различаются также огласовкой окончания именительного падежа единственного числа: великий в «важном слоге» и великой «в разговорах». Действительно, московское разговорное произношение этого окончания после заднеязычных совпадало с формой родительного падежа женского рода, а в «высоком» регистре произносилось [кы] или [к’и], как по-церковнославянски. Этому разграничению вполне следовал не только Шишков, но и Карамзин: в «Письмах русского путешественника» фигурируют деревенской проповедник , но великий Лейбниц .

Сейчас под влиянием орфографии и других диалектов все стало наоборот: московской — это старая престижная (и заметно манерная) сценическая норма, судя по записям советского кино, уже в 1930-е годы сравнительно редкая даже на экране, а московский — стандартная общеязыковая.

Свойства языка

Рассуждая о «свойствах языка» и о неприемлемости новых форм, Шишков весьма проницательно исследует их сочетаемость:

«Одеваться со вкусом есть также не собственное наше выражение; ибо мы не говорим, или по крайней мере не должны говорить: плакать с горестию , любить с нежностию , жить со скупостию ; но между тем, как свойство языка нашего во всех других случаях велит нам говорить: плакать горько, любить нежно, жить скупо , в сем едином нельзя сказать: одеваться вкусно , и так, когда мы какую речь не можем составить по свойству языка нашего, и должны непременно составлять оную противу свойств его; то сие уже одно показывает, что мы нечто чужое вмешиваем в свой язык».

Примерно так же устроено современное исследование лексической семантики: по свойствам сочетаемости и трансформациям устойчивых сочетаний.

Вообще говоря, заслуги Шишкова в области семантики отмечали многие авторы. Например, иронически отзывавшийся о нем Белинский писал (1841):

«А между тем он мог бы оказать большую пользу русской стилис-тике и лексикографии, ибо нельзя не удивляться его начитанности в церковных книгах и знанию силы и значения коренных русских слов. Но для этого ему следовало бы, во-первых, ограничиться только сти-листикою и словопроизводством, не пускаясь в толки о красноречии и поэзии, которых он решительно не понимал; а во-вторых, ему не сле-довало бы доводить свою любовь к старине и ненависть к новизне до фанатизма, который был причиною, что его никто не слушал и не слу-шался, но все только смеялись даже и над теми его замечаниями, которые были и дельны. Из 17 огромных томов сочинений Шишкова можно извлечь больше 17 страниц дельных и полезных мыслей о словопроизводстве, корнесловии, силе и значении многих слов в русском языке. Это был бы огромный, тяжелый, но не бесполезный труд…»

Историк Петр Бицилли в 1931 году взял Шишкова-лингвиста под защиту от поэта Владислава Ходасевича, державинского биографа:

«Шишков был невеждой в истории языка, путал славянский с русским, сочинял курьезнейшие этимологии, но вместе с тем он был замеча-тельным семасиологом. Его замечания о перерождениях смысла слов, его словарные сопоставления различных языков с этой точки зрения подчас необыкновенно удачны и ценны. Семантика, как наука, тогда еще отсутствовала, и в этой области Шишков далеко опередил свое время».

Славенороссийский

Шишков разделял утвердившуюся, по-видимому, уже в допетровское время мысль о том, что церковнославянский и русский языки суть одно и то же — лексика и грамматика первого всего лишь высокие регистры второго. Он стал яростным апологетом «славенщизны» в русском тексте — вплоть до того, что, когда на страницах его прозы «русский» (а не «галлорусс» какой-нибудь) спорит со «славянином», симпатия Шишкова на стороне «славянина»!

Национальная библиотека Болгарии

В то же время Батюшков, узнав от Каченовского, что «Библия писана на сербском диалекте» (на самом деле условно болгарском/македонском, но неважно), начинает подозревать, что к русскому (или, как мы сейчас бы сказали, праславянскому) языку это не имеет никакого отношения, и доходит до далеко идущих выводов:

«Если правду говорит Каченовский, то каков Шишков с партией! Они влюблены были в Дульцинею, которая никогда не существовала. Варвары, они изказили язык наш славенщизною! Нет, никогда я не имел такой ненависти к этому мандаринному, рабскому, татарско-славен-скому языку, как теперь! Чем более вникаю в язык наш, чем более пишу и размышляю, тем более удостоверяюсь, что язык наш не терпит славенизмов, что верх искусства — похищать древния слова и давать им место в нашем языке, котораго грамматика, синтаксис, одним словом, все — противно сербскому наречию. Когда переведут Священное Писание на язык человеческий!? Дай Боже! Желаю этого».

При Александре I Библейское общество действительно начало перевод Биб-лии на русский, но консерваторы (и в том числе Шишков) заморозили этот процесс, так что первая русская Библия в России вышла только в 1860-е годы (а вторая — в 2011 году).

При этом масштаб проблем со славянизмами (как и с галлицизмами и новыми «мокроступами») сильно полемически преувеличивался. Например, такие кальки с французского, как влачить жалкое существование (traîner une misérable existence) или питать надежду (nourrir l’espoir) делались не на русский, а фактически на церковнославянский. То же касается и научных терминов (млекопитающее , пресмыкающееся ).

Часто славянизмы вообще выступали просто как абстрактный символ литературной позиции. Александр Воейков писал о словах колика , наипаче , поелику , купно : «…сии слова в русской литературе то же, что орлы, драконы, лилии, изображаемые на знаменах войск, они показывают, к какой стороне принадлежит автор». А Василий Пушкин в дружеских посланиях полемически уверял, что он не пишет ни абие , ни аще , ни семо , ни овамо . Но Шишков и его союзники, вообще говоря, тоже ими не пользовались - это не более чем пугало.

Славянофил (славенофил)

Это слово возникло не во время спора между западниками и славянофилами в XIX веке, а именно в дискуссии вокруг старого и нового слога (см. Академи-ческий словарь ). Под ним тогда не имелось в виду ни ощущения братства с сербами или чехами, ни отрицания реформ Петра Великого, ни какого-то особого мессианского «почвенничества». Речь шла именно о позиции в лин-гвистическом споре, и именно о церковно-славянском языке. Первые его упоминания относятся к переписке Дмитриева в 1804 году, и, по-видимому, оно возникло как инвективное после выхода «Рассуждения» Шишкова, но потом, как часто бывает, было перенято самими «славянофилами».

Слово

Шишковское корнесловие (см.) посвящено лексике, и именно лексические вопросы находятся в центре дискуссии: о фонетике, морфологии или синтаксисе речь заходит только спорадически. Именно в лексике Шишков усматривал хранилище «мудрости» языка. Вероятно, на эту сторону дискуссии намекал Пушкин, выделивший слово курсивом (см. Академический словарь ):

Всех этих слов на русском нет.

По-видимому, он следовал в этом за дядей. Василию Пушкину принадлежат два афористичных шестистопных стиха против шишковистов: «И, бедный мыслями, печется о словах!» и «Нам нужны не слова — нам нужно просвещенье».

Слог

Это ключевое понятие полемики, заданное названием шишковского текста «Рассуждение о старом и новом слоге». Слово «слог» примерно соответствовало ломоносовскому «штилю» — это был иерархически организованный регистр языка и множество языковых черт некоторого класса текстов. Например, Карамзин (не в качестве теоретика современной литературы, а в качестве историка-эксперта) по общему ощущению от слога определял древность текста. Перевести на лингвистический язык эти ощущения авторы не всегда могли.

Мы видели (см. Произношение ), что Шишков различал «важный» (то есть, если воспользоваться вошедшим в русский язык галлицизмом, серьезный) и «простонародный» слог.

Карамзинисты предлагали отчасти снять эту оппозицию и говорить об объединяющем их положительные качества «легком слоге». Архаист Павел Катенин возражал им (1822):

«Знаю все насмешки новой школы над славянофилами (см.), варягороссами (см.) и проч.; но охотно спрошу у самих насмешников: каким же языком писать нам эпопею, трагедию или даже важную, благородную прозу? Легкий слог, как говорят, хорош без славянских слов; пусть так, но в легком слоге не вся словесность заключается; он даже не может занять в ней первого места; в нем не существенное достоинство, а роскошь и щегольство языка».

Шишков определял «слог» не как принадлежность словарной единицы, а как черту, определяемую, говоря современным языком, в контексте дискурса. Он говорил об оппонентах, что «они не о том разсуждают, что такое-то слово в таком-то слоге высоко или низко, таковое суждение было бы справедливо, но нет, они о каждом слове особенно, не в составе речи, говорят: это Славенское, а это Руское».

Употребление

Употребление, или узус, было для шишковской позиции не принципиально и не могло влиять на норму (см. Ё , Перемена ). «Мы последовали употреблению там, где рассудок одобрял его, или по крайней мере не противился оному. Употребление и вкус должны зависеть от ума, а не ум от них». (Обратим внимание на слово вкус : возможно, это цитата из речи оппонента.)

Однако в ряде работ Шишков разграничивал «частное употребление», или собственно узус, и «общее употребление», то есть глубинные свойства языка. В основе «общего употребления» стоит «откровение», а «частного» — «навык». При этом он разграничивает «наречие» (реальность языка) и «язык» — некоторую неизменную платоновскую суть, стоящую за «наречием». Исследователи уже видели здесь аналогию с соссюровским (вернее, сконструированным учениками Соссюра) «языком самим по себе и для себя», противопоставленным «речи» и «речевой деятельности». 

С Ломоносова словесность разделяется на публицистику, литературу и т.д.

17в- Ломоносов-реформа русского стихосложения, которую он провел вслед за Тредиаковским, он развил его мысль дальше. "Письмо о правилах российского стихотворства" не только ямб, хорей, но и анапест в сочетании с ними. между рифмы восьми и шестистопные.

Сумароков- создатель репертуара первого русского театра. Сотрудник академического журнала "Ежемесячные сочинения" и "Трудолюбивая пчела".

Дмитриев Александр Иванович - поэт и переводчик.

Державин- "Фелица" Прославление великую императрицу Екатерину 2.Человек как неповторимая индивидуальность. Он создает ряд образцов лирических стихотворений ("Снегирь")

Жуковский В.А. - русский поэт один из основоположников романтизма в русской поэзии, переводчик, критик (сентиментализм). "Сельское кладбище", "Вадим новгородский ", "Людмила"-переделка Бюргеровской "Леноры". Литературное общество "Арзамас" - шуточная борьба с консерватизмом. "Молитва русских". Автор первого гимна России. "Иван царевич и серый волк"

Крылов И.А. - публицист, поэт баснописец. 236 басен.

1785- "Клеопатра" трагедия, не сохранилась.

1786 - Филомена".

"Бешеная семья"- сочинитель.

Карамзин Н.М. - историк, крупнейший русский литератор эпохи сентиментализма. "Русский стерн". Создатель одного из первых обобщающих трудов по истории россии "История Гос-ва Российского". Редактор "Московского журнала". Обогатил язык новыми словами (впечатление, влияние, влюбленность, трогательный, замечательный и т.д.). "Письма русского путешественника", "Бедная Лиза". Интересуется внутренним духовным миром человека, его стихи говорят на "языке сердца".

Пушкин-создатель русской национальной литературы - "Говори как пишешь и пиши как говоришь". Пушкин выступил наследником и продолжателем «революции в искусстве» XVIII - начала XIX в., собирателем опыта как первых реалистов - «поэтов действительности», так сентименталистов и романтиков - этих «поэтов чувства и сердечного воображения», преодолев при этом односторонность раскрытия человека, свойственную тем и другим, навсегда освободив литературу от той исторически обусловленной художественной ограниченности писателей прошлого, которая порождала эстетическую невыдержанность их творчества. Задача такого реформирования обобщить художественный опыт человечества. Пушкин был продолжателем дела, начатого Тредиаковским, Ломоносовым и Сумароковым. Вместе со своими современниками Карамзиным и Жуковским он предпринял грандиозный труд по построению новой русской литературы как части и наследницы литературы мировой. Перенесение норм одного жанра в пределы другого оказывалось важным средством пушкинского стиля. Отсюда поражавшее современников ощущение новизны и необычности пушкинского письма. Благодаря этому же Пушкин смог отказаться от принципиального деления средств языка на "низкие" и "высокие". Это явилось условием решения им важнейшей задачи - синтеза языковых стилей нового национального русского языка.

Тема 4. Языковая реформа Карамзина "Карамзинисты и Шишковисты".

К концу 18в. в России встает вопрос о литературном языке. Была литература, но не было литературного языка, был церковный, а так же многие(большинство) знали французский.

Карамзин предлагает взять за основу французский язык и перевести его на русский согласно французскому синтаксису. Языковая реформа Карамзина противостояла Ломоносовскому принципу "Трех штилей" - писать так, как говорить. Заимствования - стремление образовать новый литературный язык. Он решительно отказался от тяжелой и не соответствующей духу русского языка немецко-латинской синтаксической конструкции, введенной Ломоносовым. Вместо длинных и неудобопонятных периодов Карамзин стал писать ясными и краткими фразами, используя как образец легкую, изящную и логически стройную французскую прозу. Поэтому суть реформы Карамзина не может быть сведена к сближению книжных норм с формами разговорного языка дворянского света. Карамзин и его сподвижники бы ли заняты творчеством общенационального языка, литературного и разговорного одновременно, языка интеллектуального общения, устного и письменного, отличающегося как от книжного стиля, так и от бытового просторечия, дворянского в том числе. Осуществляя эту реформу, Карамзин, как это ни странно может показаться, ориентировался на языковые нормы не романтизма, а французского классицизма, а также на язык французского Просвещения XVIII века

Сопротивления Шишкова. Александр Семен. Шишков русский писатель, адмирал. 1976г- член литературной российской академии

"Беседы любителей русского языка" Попытка осуществления славяноведения при российских университетах.

Считал, что французский синтаксис и пунктуация уничтожат национальность. («Хочешь погубить народ - истреби его язык»)В противовес европеизму Шишков выдвинул идею народности литературы - важнейший признак далекого от классицизма романтического мироощущения. Получается, что Шишков тоже примыкал к романтикам, но только не прогрессивного, а консервативного направления.

В 1803 году Шишков выступил с «Рассуждением о ста ром и новом слоге российского языка». Он был за возвращение литературы к устному народному творчеству, к народному просторечию, к православной церковнославянской книжности.
Он упрекал «карамзинистов» в том, что они поддались соблазну европейских революционных лжеучений. Иногда критика его была меткой и точной. Шишкова возмущала уклончивость и эстетическая жеманность в речи Карамзина и «карамзинистов»: он считал, что вместо выражения «когда путешествие сделалось
потребностью души моей» Можно сказать просто: «когда я полюбил путешествовать»

Сущность полемики между шишковистами и карамзинистами.
Классицизм, влиятельное литературное направление, державшее в своей власти художественное творчество более чем в течение столетия, не окончательно сошел со сцены в первой четверти XIX в.

Делаются попытки приспособить его к новым историческим условиям, отыскать в нем целесообразное в социально-этическом и художественном отношениях. В рассматриваемое время шел процесс дифференциации внутри этого литературного направления, который вел к распаду системы.

В конце 80-х годов XVIII в. Державин организовал литературный салон, посетителями которого были А. С. Шишков, Д. И. Хвостов, А. А. Шаховской, П. А. Ширинский-Шихматов. Все они были активными сторонниками классицизма и создали литературное общество „Беседа любителей русского слова" (1811 -1816), в которое входили также И. А. Крылов и Н. И. Гнедич. А. С. Шишков, оказавшийся теоретиком общества, отчего его сторонники получили наименование „шишковистов",- публицист, настроенный реакционно, противник даже слова „революция" („Слава тебе, русский язык, что не имеешь ты равнозначащего сему слова! Да не будет оно никогда в тебе известно... "). „Рассуждение о любви к отечеству" - пример реакционной интерпретации патриотизма. Защищая русское самодержавие и церковь, Шишков выступал против „чужеземной культуры". Такая позиция привела его и шишковистов к неприятию языковой реформы Карамзина и европейских симпатий этого писателя и его группы.

Разгорелся спор шишковистов с карамзинистами. Хотя социальные позиции их отнюдь не были противоположными (и те и другие были монархистами) , „европеизированному" языку карамзинистов Шишков противопоставил национальную языковую архаику. В „Рассуждении о старом и новом слоге российского языка", по существу, он воскрешал устаревшее для XIX в. учение Ломоносова о трех штилях, особенно превознося высокий штиль. В „Беседе" читались оды, „пиимы", трагедии, одобрялись произведения столпов русского классицизма. Однако влечение к национальной самобытности, свойственное членам „Беседы", было общественно ценной тенденцией, особенно когда она обращала писателей к реальным сторонам русской жизни, что весьма успешно осуществлял Державин в стихотворениях типа „Евгению. Жизнь Званская", „Приглашение к обеду".

Выдающихся успехов достиг в этом отношении И. А. Крылов. Классицизм эволюционировал в сторону реализма, эта тенденция всегда была заметна в низких и средних жанрах - комедиях, сатирах, баснях, эпиграммах.

Творчество Карамзина, хронологически завершающее XVIII век, не только познакомило русского читателя с традициями европейского сентиментализма, но и стало основой для дальнейшего развития русской литературы на основе его достижений. В художественных произведениях Карамзина реализовалась проведённая им реформа русского языка, позволившая выразить «язык сердца», который явился основой сентиментализма.

К концу XVIII века, когда возможности классицизма были исчерпаны и на смену ему пришёл сентиментализм, стала явственно ощущаться потребность обогащения языка новыми лексическими средствами и систематизации его прежнего словарного состава. Эту задачу и стремился выполнить крупнейший представитель русского сентиментализма Н.М. Карамзин . В результате его литературно-журнальной деятельности и художественного творчества в русский язык было введено большое количество заимствованных слов. Ведь для сентиментализма характерно стремление к анализу тонких оттенков душевной жизни, лирических переживаний и т.д., для выражения которых в русском языке явно не хватало слов. Как правило, для этого представители культурных сословий пользовались французским языком.

Стремясь изменить эту ситуацию, Карамзин вводил в свои стихи и прозу множество сочинённых им новых слов по образцу французских эквивалентов. Эти слова стали широко входить не только в литературу, но и в живую речь образованных людей и в дальнейшем начали восприниматься как коренные русские слова: вкус, стиль, оттенок, влияние, моральный, эстетический, энтузиазм, меланхолия, трогательный, интересный, занимательный, существенный, сосредоточенный, утончённый, начитанность, потребность, промышленность и др. С помощью этих слов оказалось возможно достаточно точное выражение новых понятий, появившихся в литературе, тонких душевных состояний и настроений. Прекрасные образцы нового «языка чувств» мы находим в произведениях Карамзина-сентименталиста, например в его повести «Бедная Лиза». Стиль этого автора, легкий, изящный, выгодно отличался от довольно тяжеловесного языка Радищева.

Но нужно отметить, что далеко не все современники Карамзина были согласны с тем направлением, по которому он предложил реформировать русский язык. Наиболее ярким его противником стал писатель и филолог адмирал Л.С. Шишков , руководивший тогда Российской Академией. Главное его недовольство было тем, что в русский язык вводилось большое количество заимствованных слов. Свою позицию Шишков выразил в работе «Рассуждения о старом и новом слоге Российского языка», которая была опубликована в 1803 году. В дальнейшем у каждого из оппонентов появились свои сторонники и противники — «шишковисты» и «карамзинисты », между которыми развернулась ожесточённая полемика.

Сторонники Шишкова сосредоточились в руководимой им Российской Академии и созданном им литературном обществе под названием «Беседа любителей русского слова » (1811-1816). В «Беседу» входили разные по своим политическим и литературным пристрастиям люди, среди которых были как выдающиеся писатели и поэты (Г.Р. Державин, И.А. Крылов и др.), так и второстепенные, давно забытые писатели той эпохи. Сторонники Карамзина для борьбы с «Беседой» создали своё литературное объединение, которое назвали «Арзамас » (1815— 1818). Состав «Арзамаса» был весьма разнороден: сюда входили писатели и поэты К.Н. Батюшков, В.А. Жуковский, молодой А.С. Пушкин и его дядя и другие.

Арзамасцы называли членов «Беседы» архаистами и консерваторами, и в этом было много справедливого. Требования Шишкова сводились к тому, что необходимо в русском литературном языке использовать только старославянские и исконно русские корни и формы слов и отказаться от иностранных заимствований. Но уже его современникам казались просто смешными предложенные Шишковым замены: «галоши» на «мокроступы», «театр» — на «позорище».

Разумеется, Шишков понимал, что полный возврат к древнему языку невозможен. Суть его требований заключалась в том, чтобы сохранить в литературе высокие жанры и стиль, для чего и предлагалось расширение сферы использования церковнославянского языка. Следует также отметить, что накануне наполеоновского нашествия, когда появилась «Беседа», позиция её сторонников отвечала патриотическим настроениям, царившим в обществе. Не случайно, уже после распада «Беседы», последовавшей за смертью Державина, взгляды её сторонников на развитие литературного языка во многом поддерживали не только консерваторы по политическим взглядам, но и те, кто входил в декабристские объединения или был близок к ним: А.С. Грибоедов, В.К. Кюхельбекер, П.А. Катенин и др.

Но современникам Шишкова позиция Карамзина и его сторонников казалась гораздо более привлекательной, поскольку определялась не только языковым новаторством, но и прогрессивными идеями, связанными с просвещением. «Карамзинисты» в борьбе за новый язык литературы действительно исходили из просветительских идей о прогрессе. Наиболее серьёзным и последовательным противником «шишковистов» выступил В.А. Жуковский, который систематически оспаривал узкий подход Шишкова к языку, при котором не учитывалось само содержание литературы, её родовые и жанровые признаки. Русская проза, по его мнению, ещё слаба — лучшие её образцы как раз и принадлежат перу Карамзина.

Но в литературной практике некоторых из «карамзинистов» сказались и негативные явления: «литературный аристократизм», презрение к непонимающей «черни», доверие к литературному вкусу «избранных» и искусству «для немногих». Это приводило к тому, что язык литературы превращался в салонный, из него изгонялось всё грубое, оскорблявшее утончённый вкус читателей и особенно читательниц. Конечно, это не касалось таких ярких представителей новой русской поэзии, какими были Жуковский, Батюшков и, конечно, сам Карамзин.

Дальнейшее развитие русской литературы показало возможность найти наиболее удачное соединение всего того ценного, что было в позиции каждой из спорящих сторон. И здесь главная заслуга принадлежит А.С. Пушкину . Не случайно в романе «Евгений Онегин» он уделяет большое внимание вопросам языка и литературы, достаточно иронично отзываясь при этом о давно минувших ко времени создания романа спорах «шишковистов» и «карамзинистов». Как писатель-реалист, великий русский поэт сознавал, что литературный язык не может не учитывать и того пласта лексики, которая была характерна для речи очень широкого круга русских людей, — просторечий. Суть его позиции в том, чтобы обогащать литературный русский язык всеми теми возможностями, которые появляются в живой речи.

Именно эта позиция позволила Пушкину и его последователям создать тот литературный русский язык, которым мы пользуемся.

Многие русские слова и понятия Карамзин создавал из русских корней по образцу иностранных: «in-flu-ence» --

«в-лияние»; «de-voluppe-ment» -- «раз-ви-тие»; «raffine» --

«утонченный»; «touchant» -- «трогательный» и т. д.

3. Наконец, Карамзин изобрел слова-неологизмы по анало- гии со словами французского языка: «промышленность», «будущ ность», «потребность», «общеполезный», «усовершенствованный»

Глубоко реформировал Карамзин и сам строй русской литературной речи. Он решительно отказался от тяжелой и несоответствующей духу русского языка немецко-латинской синтаксической конструкции, введенной Ломоносовым. Вместо длинных и неудобопонятных периодов Карамзин стал писать ясными и краткими фразами, используя как образец легкую, изящную и логически стройную французскую прозу.

Однако на этом пути Карамзину не удалось избежать крайностей и просчетов. В.Г. Белинский заметил: «Вероятно, Карамзин старался писать, как говорится. Погрешность его в сем случае та, что он презрел идиомами русского языка, не прислушивался к языку простолюдинов и не изучал вообще родных источников». Действительно, стремление к изяществу выражений приводило язык Карамзина к обилию эстетических перифраз, заменяющих простое и «грубое» слово: не «смерть», а «роковая стрела»: «Счастливые швейцары! Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко влетать в грудь вашу, не возмущаемую тиранскими страстями».

В письме к И.И. Дмитриеву от 22 июня 1793 года Карамзин разъяснял: «Один мужик говорит: пичужечка и парень: первое приятно, второе отвратительно. При первом слове воображаю красный летний день, зеленое дерево на цветущем лугу, птичье гнездо, порхающую малиновку или пеночку и покойного селянина, который с тихим удовольствием смотрит на природу и говорит: вот гнездо! вот пичужечка! При втором слове является моим мыслям дебелый мужик, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря: аи, парень! что за квас! Надобно признаться, что тут нет ничего интересного для души нашей! Итак, любезный мой, нельзя ли вместо парня употребить другое слово?»

Таким образом, Карамзин действительно приблизил литературный язык к разговорному, но это была разговорная речь дворянской интеллигенции.

Спор «карамзинистов» с «шишковистами»

Начало XIX века в истории русской литературы было отмечено спорами о языке, очень важными тогда, потому что именно в этот период завершалось создание русского литературного языка и возникновение зрелой отечественной литературы нового времени. Это был спор «архаистов» и «новаторов» -- «шишковистов» с «карамзинистами».

В лице адмирала и русского патриота А. С. Шишкова Карамзин встретился с сильным и благородным противником. В 1803 году Шишков выступил с «Рассуждением о старом и новом слоге российского языка», в 1804 году добавил «Прибавление» к этому сочинению, а затем опубликовал «Рассуждение о красноречии св. Писания и о том, в чем состоит богатство, обилие, красота и сила российского языка» (1810) и «Разговоры о словесности между двумя лицами...» (1811).

Шишкову казалось, что реформа языка, осуществленная Карамзиным,-- дело антипатриотическое и даже антирелигиозное. «Язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный свидетель дел. Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных»,-- справедливо заявлял Шишков. А поскольку Карамзин отрицательно отнесся к обилию церковно-славянских слов в русском языке, Шишков в полемике с ним утверждал, что «новшества» Карамзина «исказили» благородную и величественную простоту русского языка. Шишков считал русский язык наречием языка церковно-славянского и полагал, что богатство его выражения заключается главным образом в использовании славянизмов, языка церковных, богослужебных книг. Шишков нападал на тогдашнее русское общество и литературу за неумеренное пользование варваризмами («эпоха», «гармония», «энтузиазм», «катастрофа»), ему претили вошедшие в употребление неологизмы («переворот» -- перевод слова «геуо1и1юп», «сосредоточенность» -- «сопсеп1гег»), его ухо резали введенные тогда в употребление искусственные слова: «настоящность», «будущность», «начитанность».

Иногда критика его была меткой и точной. Шишкова возмущала, например, уклончивость и эстетическая жеманность в речи Карамзина и «карамзинистов»: почему вместо выражения «когда путешествие сделалось потребностью души моей» не сказать просто: «когда я полюбил путешествовать»? Почему изысканную и напичканную перифразами речь -- «пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся фараонид» -- не заменить всем понятным выражением: «деревенским девкам навстречу идут цыганки»? Справедливы были порицания таких модных в те годы выражений, как «подпирать свое мнение» или «природа искала нам добронравствовать», а «народ не потерял первого отпечатка своей цены».

В пику карамзинской Шишков предложил свою реформу русского языка: он считал, что недостающие в нашем обиходе понятия и чувства нужно обозначать новыми словами, образованными из корней русского языка и старославянского. Вместо карамзинского «влияния» он предлагал «найти», вместо «развития» -- «прозябение», вместо «актер» -- «лицедей», вместо «индивидуальность» -- «яйность». Предлагались «мокроступы» вместо «калош» и «блуждалище» вместо «лабиринт». Но большинство его нововведений не прижилось в русском языке. Дело в том, что Шишков был искренним патриотом, но плохим филологом: моряк по своей специальности, он занимался изучением языка на любительском уровне. Однако пафос его статей вызвал сочувственное отношение у многих литераторов. И когда Шишков вместе с Г.Р. Державиным основали литературное общество «Беседа любителей российского слова» с уставом и своим журналом, к этому обществу примкнули П.А. Катенин, И.А. Крылов, а позднее В.К. Кюхельбекер и А.С. Грибоедов. Один из активных участников «Беседы...» плодовитый драматург А.А. Шаховской в комедии «Новый Стерн» высмеяв Карамзина, а в комедии «Липецкие воды» в лице «балладника» Фиалкина вывел карикатурный образ В.А. Жуковского.

Комедии эти встретили дружный отпор со стороны молодежи, поддерживавшей литературный авторитет Карамзина. Так Дашков, Вяземский, Блудов сочинили несколько остроумных памфлетов по адресу Шаховского и других членов «Беседы...». Один из памфлетов Блудова «Видение в Арзамасском трактире» дал кружку юных защитников Карамзина и Жуковского название «Общество безвестных арзамасских литераторов» или, попросту, «Арзамас». В организационной структуре этого общества царил веселый дух пародии на серьезную «Беседу...». В противоположность официальной напыщенности здесь господствовала простота, естественность, открытость, большое место отводилось шутке. У членов «Арзамаса» были свои литературные клички: Жуковский -- «Светлана», Пушкин -- «Сверчок» и т. п.

Участники «Арзамаса» разделяли тревогу Карамзина о состоянии русского языка, нашедшую отражение в его статье 1802 года «О любви к отечеству и народной гордости»: «Беда наша, что мы все хотим говорить по-французски и не думаем трудиться над обрабатыванием собственного языка: мудрено ли, что не умеем изъяснять им некоторых тонкостей в разговоре?» В своем литературном творчестве «арзамасцы» стремились привить национальному языку и сознанию европейскую культуру мышления, искали средств выражения на родном языке «тонких» идей и чувствований. Когда в 1822 году Пушкин прочел в переводе Жуковского «Шильонского узника» Байрона, он сказал: «Должно быть Байроном, чтобы выразить с столь страшной силой первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтоб это перевыразить». Здесь Пушкин точно определил суть творческого гения Жуковского, стремившегося не к переводу, а к «перевыражению», превращающему «чужое» в «свое». Во времена Карамзина и Жуковского огромная роль отводилась таким переводам-перевыражениям, с помощью которых обогащался русский литературный язык, становились общенациональным достоянием сложные философские мысли, утонченные психологические состояния.

И «карамзинисты», и «шишковисты» при всех их разногласиях в конечном счете стремились к одному -- к преодолению двуязычия русского культурного сознания начала XIX века. Их спор вскоре разрешила сама история русской литературы, явившая Пушкина, диалектически «снявшего» в своем творчестве возникшие противоречия.

Спор «карамзинистов» с «шишковистами».

предромантикам

В 1803 году Шишков выступил с «Рассуждением о старом и новом слоге российского языка», в 1804 году добавил «Прибавление» к этому сочинению, а затем опубликовал «Рассуждение о красноречии Св. Писания и о том, в чем состоит богатство, обилие, красота и сила российского языка» (1810) и «Разговоры о словесности между двумя лицами…» (1811). В них Шишков ратовал за возвращение литературы к устному народному творчеству, к народному просторечию, к православной церковнославянской книжности. В «Рассуждениях о старом и новом слоге» он упрекал «карамзинистов» в том, что они поддались соблазну европейских революционных лжеучений: «Вместо изображения мыслей своих по принятым издревле правилам и понятиям, многие веки возраставшим и укоренившимся в умах наших, изображаем их по правилам и понятиям чужого народа…» Стиль языка он считал приметой идеологической принадлежности автора.

Шишкову казалось, что реформа языка, осуществленная Карамзиным, антипатриотична и даже антирелигиозна. «Язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный свидетель дел. Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных», – заявлял Шишков. А поскольку Карамзин отрицательно отнесся к обилию церковнославянских слов в русском языке, Шишков утверждал, что «новшества» Карамзина «исказили» благородную и величественную его простоту. Шишков ошибочно считал русский язык наречием языка церковнославянского и полагал, что все выразительное богатство его заключается в использовании славянизмов из богослужебных книг. Шишков упрекал Карамзина в неумеренном употреблении варваризмов («эпоха», «гармония», «энтузиазм», «катастрофа»), ему претили неологизмы («переворот» – перевод слова «revolution», «сосредоточенность» – «concentrer»), его ухо резали искусственные слова: «настоящность», «будущность», «начитанность».

В «Беседе…» делались первые шаги в изучении памятников древнерусской письменности, здесь увлеченно штудировали «Слово о полку Игореве», занимались фольклором, выступали за сближение России со славянским миром. Предромантические веяния проявлялись в том, что даже Шишков не только защищал «три штиля» Ломоносова, но и признавал необходимость сближения «выспренного» «словенского» слога с простонародным языком, а в поэтическом творчестве («Стихотворения для детей») отдавал дань традиции сентиментализма.

Однако пафос его статей вызвал сочувственное отношение у многих литераторов. И когда Шишков вместе с Г. Р. Державиным основали литературное общество «Беседа любителей российского слова» (1811) с уставом и своим журналом, к этому обществу примкнули П. А. Катенин, И. А. Крылов, а позднее В. К. Кюхельбекер и А. С. Грибоедов. Один из активных участников «Беседы…» плодовитый драматург А. А. Шаховской в комедии «Новый Стерн» высмеял Карамзина, а в комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды» в лице «балладника» Фиалкина создал пародийный образ В. А. Жуковского.

Это вызвало дружный отпор со стороны молодежи, поддерживавшей литературный авторитет Карамзина. Так, Д. В. Дашков, П. А. Вяземский, Д. Н. Блудов сочинили несколько остроумных памфлетов по адресу Шаховского и других членов «Беседы…». Один из памфлетов Блудова «Видение в Арзамасском трактире» дал кружку юных защитников Карамзина и Жуковского название «Общество безвестных арзамасских литераторов» или, попросту, «Арзамас». В организационной структуре этого общества, основанного осенью 1815 года, царил веселый дух пародии на серьезную «Беседу…». В противоположность официальной напыщенности здесь господствовала простота, естественность, открытость, большое место отводилось шутке. Пародируя официальный ритуал «Беседы…», при вступлении в «Арзамас» каждый должен был прочитать «похвальную речь» своему «покойному» предшественнику из числа ныне здравствующих членов «Беседы…» или «Российской Академии» (графу Д. И. Хвостову, С. А. Ширинскому-Шихматову, самому А. С. Шишкову и др.). «Похвальные речи» были формой литературной борьбы: они пародировали «высокие» жанры, высмеивали стилистическую архаику поэтических произведений «беседчиков». На заседаниях общества оттачивались юмористические жанры русской поэзии, велась смелая и решительная борьба со всякого рода официозом, формировался тип независимого, свободного от давления всяких идеологических условностей русского литератора. П. А. Вяземский назвал «Арзамас» школой «литературного товарищества» и взаимного литературного обучения. Общество превратилось в центр литературной жизни и общественной борьбы второй четверти XIX века. У членов «Арзамаса» были свои литературные клички: Жуковский – «Светлана», Пушкин – «Сверчок» и т. п.

перевыражению

красноречием… ум, вкус, талант». сочинять русскую историю

«Историю государства Российского» Карамзин начал писать в Москве и в подмосковной усадьбе Олсуфьево. В 1816 году, в связи с хлопотами по изданию завершенных восьми томов, он переехал в Петербург. Здесь он невольно оказался близок ко двору, лично общался с Александром I и членами царской семьи. Летние месяцы семья Карамзиных проводила в Царском Селе, где их навещал юный лицеист Пушкин. В 1818 году восемь томов «Истории…» вышли в свет, в 1821 году был опубликован девятый, посвященный эпохе царствования Ивана Грозного, в 1825 году – десятый и одиннадцатый тома.

«История…» создавалась на основе изучения огромного фактического материала, среди которого ключевое место занимали летописи. Совмещая талант ученого-историка с талантом художественным, Карамзин искусно передавал сам дух летописных источников путем обильного их цитирования или умелого пересказа. Историку было дорого в летописях не только обилие фактов, но и само отношение летописца к ним. Постижение точки зрения летописца – главная задача Карамзина-художника, позволяющая ему передавать «дух времени», народное мнение о тех или иных событиях. А Карамзин-историк при этом выступал с комментариями. Вот почему его «История…» сопрягала в себе описание возникновения и развития российской государственности с процессом роста и становления русского национального самосознания.

Опровергая распространенный взгляд на крестьянские мятежи и бунты как на проявление народной «дикости» и «невежества», Карамзин показал, что народные мятежи порождались уклонениями монархической власти от принципов самодержавия в сторону самовластия и тирании. Чрез народное возмущение Небесный Суд вершил кару за содеянные тиранами преступления. Именно в народной жизни проявляет себя, по Карамзину, Божественная воля в истории, именно народ чаще всего оказывается мощным орудием Провидения.

Карамзин ушел из жизни 22 мая (3 июня) 1826 года, работая над двенадцатым томом «Истории…», где он должен был рассказать о народном ополчении Минина и Пожарского, освободившем Москву и прекратившем смуту в нашем Отечестве. Рукопись этого тома оборвалась на фразе: «Орешек не сдавался…»

lit.wikireading.ru

Спор «карамзинистов» с «шишковистами»

Начало XIX века в истории русской литературы было отмечено спорами о языке. Это был спор «архаистов» и «новаторов» – «шишковистов» с «карамзинистами». В лице адмирала и русского патриота А. С. Шишкова, основателя литературного общества «Беседа любителей российского слова», Карамзин встретился с сильным и благородным противником. Старовер, поклонник языка Ломоносова, Шишков был литературным классиком с весьма существенными оговорками. В противовес европеизму Карамзина он выдвинул идею народности литературы. Но проблема народности – важнейший признак не классицистического, а романтического мироощущения. С этой точки зрения Шишкова можно тоже причислить к предромантикам , но только не прогрессивного, а консервативного направления, отрицавшего послереволюционную западную действительность с аристократических дворянских, а не с демократических позиций.

Иногда критика его была меткой и точной. Шишкова возмущала, например, уклончивость и эстетическая жеманность в речи Карамзина и «карамзинистов»: почему вместо выражения «когда путешествие сделалось потребностью души моей» не сказать просто: «когда я полюбил путешествовать»? Почему изысканную и напичканную перифразами речь – «пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся фараонид» – не заменить всем понятным выражением: «деревенским девкам навстречу идут цыганки»? Справедливы были порицания таких модных в те годы выражений, как «подпирать свое мнение» или «природа искала нам добронравствовать», а «народ не потерял первого отпечатка своей цены».

Наконец, в споре с Карамзиным Шишков выдвинул веский аргумент об «идиоматичности» каждого языка, о неповторимом своеобразии его фразеологических систем, делающих невозможным дословный перевод мысли с одного языка на другой. Шишков писал: «Происхождение слов или сцепление понятий у каждого народа делается своим особливым образом». Русское идиоматическое выражение «старый хрен», например, при дословном переводе на французский «vieux raifort» теряет переносный смыл и «означает токмо самую вещь, а в метафизическом смысле никакого круга знаменования не имеет». Следовательно, «каждый народ имеет свой состав речей и свое сцепление понятий». Здесь Шишков подходил к пониманию неповторимого своеобразия национального характера вообще и басенного стиля Крылова в частности. В. Г. Белинский тоже говорил потом об «оригинально русских, не передаваемых ни на какой язык в мире образах и оборотах» крыловских басен.

В пику карамзинской Шишков предложил свою реформу русского языка: он считал, что недостающие в нашем обиходе понятия и чувства нужно обозначать новыми словами, образованными из корней русского и старославянского языка. Вместо карамзинского «влияния» он предлагал «наитие», вместо «развития» – «прозябение», вместо «актер» – «лицедей», вместо «индивидуальность» – «яйность». Утверждались «мокроступы» вместо «калош» и «блуждалище» вместо «лабиринта». Большинство его нововведений не прижилось в русском языке. Шишков был искренним патриотом, но плохим филологом: моряк по своей специальности, он занимался изучением языка на любительском уровне.

Участники «Арзамаса» разделяли тревогу Карамзина о состоянии русского языка, нашедшую отражение в его статье 1802 года «О любви к отечеству и народной гордости». В своем литературном творчестве они стремились привить национальному языку и сознанию европейскую культуру мышления, искали средства выражения на родном языке «тонких» идей и чувств. Когда в 1822 году Пушкин прочел в переводе Жуковского «Шильонского узника» Байрона, он сказал: «Должно быть Байроном, чтобы выразить с столь страшной силой первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтоб это перевыразить». Здесь Пушкин точно определил суть творческого гения Жуковского, стремившегося не к переводу, а к перевыражению , превращающему «чужое» в «свое». Во времена Карамзина и Жуковского огромная роль отводилась таким переводам-перевыражениям, с помощью которых обогащался наш литературный язык, становились общенациональным достоянием сложные философские мысли, утонченные психологические состояния.

И «карамзинисты», и «шишковисты» при всех их разногласиях в конечном счете стремились к одному – к преодолению двуязычия русского культурного сознания начала XIX века. Их спор вскоре разрешила сама история русской литературы, явившая Пушкина, диалектически снявшего в своем творчестве возникшие противоречия.

Примечательно, что сам Карамзин в этих спорах участия не принимал, а к Шишкову относился с уважением, не питая на его критику никакой обиды. В 1803 году он приступил к главному делу своей жизни – созданию «Истории государства Российского». Замысел этого капитального труда возник у Карамзина давно. Еще в 1790 году он писал: «Больно, но должно по справедливости признаться, что у нас до сего времени нет хорошей истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием… Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна: не думаю, нужен только ум, вкус, талант». Все эти способности, конечно, были у Карамзина, но, чтобы осилить капитальный труд, связанный с изучением огромного количества исторических документов, требовалась еще и материальная свобода и независимость. Когда Карамзин стал издавать в 1802 году «Вестник Европы», он мечтал о следующем: «Будучи весьма не богат, я издавал журнал с тем намерением, чтобы принужденною работою пяти или шести лет купить независимость, возможность работать свободно и… сочинять русскую историю , которая с некоторого времени занимает всю душу мою».

И тогда друг Карамзина, товарищ министра просвещения М. Н. Муравьев, обратился к Александру I с ходатайством о помощи писателю в осуществлении его замысла. В именном указе от 31 декабря 1802 года Карамзин был утвержден в качестве придворного историографа с ежегодным пенсионом в две тысячи рублей. Так начался двадцатидвухлетний период жизни Карамзина, связанный с созданием «Истории государства Российского».

О том, как нужно писать историю, Карамзин говорил: «Историк Должен ликовать и горевать со своим народом. Он не должен, руководимый пристрастием, искажать факты, преувеличивать счастие или умалять в своем изложении бедствия; он должен быть прежде всего правдив; но может, даже должен все неприятное, все позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии, говорить с радостью и энтузиазмом. Только таким образом он сделается национальным бытописателем, чем, прежде всего, должен быть историк».

По своим убеждениям Карамзин был монархистом. Огромное влияние оказали на него события Французской революции, определившие, по его мнению, «судьбу людей на протяжении многих веков». Карамзин был хорошо знаком с политическим учением французских просветителей, сформулированным в «Персидских письмах» и «Духе законов» Монтескьё. Французский мыслитель различал три типа государственного правления: республику, монархию и деспотию. Последний тип он считал «неправильным», требующим уничтожения. Идеальной формой государственного устройства Монтескьё провозглашал республику, жизненными принципами которой являются усвоенные просвещенными гражданами республиканские добродетели: любовь к отечеству, любовь к равенству, привязанность к законам. В «Персидских письмах» в уста персиянину Монтескьё вложил такие слова: «Монархия есть полное насилия состояние, всегда извращающееся в деспотизм… Святилище чести, доброго имени и добродетели, по-видимому, нужно искать в республиках и в странах, где дозволено произносить имя отечества».

Эта идеализация республиканских нравов французскими просветителями сыграла роковую роль в судьбе французской монархии. А якобинская диктатура, пришедшая ей на смену, явилась страшной и горькой пародией на их идеальные республиканские представления. Карамзин, хотя и называл себя «республиканцем в душе», был убежден, что этот общественный строй является красивой, доброй, но неисполнимой на практике утопией, ибо он требует от помраченного грехом человека таких доблестей, какие ему не под силу. Принцип современного общества, замечал Карамзин, несказанно далек от прекраснодушных идей просветителей о свободе, братстве и равенстве: «сперва деньги – а после добродетель!». Поэтому Карамзин считал, что самодержавная форма правления исторически оправданна и наиболее органична для такой огромной страны, как Россия.

Но в то же время он, вслед за Монтескьё, замечал и постоянную опасность, подстерегавшую самодержавие в ходе истории, – опасность перерождения его в «самовластие». Это происходит всякий раз, когда государь нарушает принцип разделения властей, «симфонические» отношения между властью светской и духовной. Когда светская власть уклоняется от контроля власти духовной, она становится тиранической, «самовластной». Такими предстали в последних изданных при жизни Карамзина, девятом, десятом и одиннадцатом, томах «Истории…» Иоанн Грозный и Борис Годунов. Изображение венчанного злодея Иоанна и преступного царя Бориса потрясло воображение современников и оказало прямое влияние на становление декабристской идеологии.

Карамзин действовал при этом совершенно сознательно. Он говорил, что «настоящее бывает следствием прошедшего. Чтобы узнать о первом, надо вспомнить последнее». Вот почему Пушкин назвал «Историю…» «не только созданием великого писателя, но и подвигом честного человека». Когда в 1821 году вышел в свет девятый том, К. Ф. Рылеев не знал, «чему более удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита». А декабрист В. И. Штейнгель назвал девятый том, «смелыми резкими чертами изобразивший все ужасы неограниченного самовластия и одного из великих царей наименовавший тираном», «феноменом, небывалым в России». Тома о Борисе Годунове и Смутном времени вышли за четыре месяца до восстания декабристов и вызвали отклик Пушкина: «Это злободневно, как свежая газета». В течение этих четырех месяцев Пушкин написал «Бориса Годунова».

Когда Пушкин уже в конце 1830-х годов познакомился с этой «Запиской…» в рукописи, он сказал: «Карамзин написал свои мысли о Древней и Новой России со всею искренностью прекрасной души, со всею смелостию убеждения сильного и глубокого». «Когда-нибудь потомство оценит… благородство патриота».

Значение «Истории государства Российского» трудно переоценить: ее появление в свет было крупным актом русского национального самосознания. По словам Пушкина, Карамзин открыл русским их прошлое, как Колумб открыл Америку. Писатель в своей «Истории…» дал образец национального эпоса, заставив каждую эпоху говорить своим языком. В последних томах Карамзин использовал опыт исторического романа Вальтера Скотта, давая Борису Годунову глубокую нравственнопсихологическую характеристику. Труд Карамзина оказал большое влияние на русских писателей. Опираясь на Карамзина, создавал своего «Бориса Годунова» Пушкин, сочинял свои «Думы» Рылеев. «История государства Российского» стимулировала развитие русского исторического романа от М. Н. Загоскина, И. И. Лажечникова до Л. Н. Толстого. «Чистая и высокая слава Карамзина принадлежит России», – сказал Пушкин.