Она угасла, потому что настала зима. Она угасла, потому что устали крылья.
Они думают, что она вечна. Они верят в ее бессмертие.
Горькое, непонятное заблуждение! Смешное недоумение ребенка!
Я не пришел будить тебя. Я не пришел звать тебя.
Ты знаешь, что вянут молодые березы. Ты знаешь, что листья засохшие шепчутся с ветром.
Тяжела могильная плита. Еще тяжелее веки умершего.
Встал ли я ночью? утром ли встал?..
Встал ли я ночью? утром ли встал?
Свечи задуть иль зажечь приказал?
С кем говорил я? один ли молчал?
Что собирал? что потерял?
Где улыбнулись? Кто зарыдал?
Где? на равнине? иль в горной стране?
Отрок ли я, иль звезда в вышине?
Вспомнил ли что, иль забыл в полусне?
Я ль над цветком, иль могила на мне?
Я ли весна, иль грущу о весне?
Воды ль струятся? кипит ли вино?
Все ли различно? все ли одно?
Я ль в поле темном? Я ль поле темно?
Отрок ли я? или умер давно?
Все пожелал? или все суждено?
Други верные меня спрашивали
Други верные меня спрашивали:
Ты зачем блуждал столько лет в горах,
Ты кого искал по лицу земли?
Ты искал всю жизнь друга чистого,
Жизнь дарит тебя дружбой вечною...
Ты не бойся, скажи, добрый молодец,
А мы радостью о тебе не нарадуемся,
Будем бодрствовать в ночи темные
И зажжем огни свои предрассветные,
Сквозь окно далеко проникающие,
В ночь глубокую проникающие...
Мы изучим все книги мудрые,
Укрепимся беседой полночною.
Отвечаю я вам, свободные:
А скажу я вам правду-истину.
Я искал языка неизменного
И рабам и царям откровенного
И богатым и нищим понятного,
Словно молния обымающего,
От востока ли и до запада.
Я искал у людей, у зверей, в лесах,
Слушал говор волн, слушал песню звезд.
Отвечали мне реки тихие:
О внимающий, изучающий, исполняющий!
Мы откроем тебе слово тайное:
Свой язык у зверей, свой язык у камней,
Но мы братья твои неназванные,
Братцы - все тебе - вековечные и родимые.
И в ручьях и в людях есть другой язык,
Есть один язык всеобъемлющий, проникающий,
Как любовь как жизнь как бессмертие опьяняющий.
Отвечали мне звери дикие,
Открывались мне люди низкие,
Объясняли мне люди мудрые,
Нашептали мне родники придорожные:
Ты ищи языка всеобъемлющего
От востока небес и до запада!
Чтоб от песни твоей содрогнулись леса,
Чтоб при песне твоей звери дикие умирилися,
Чтоб лютую зиму победила весна!
Чтоб не стало конца этой вечной весны!
Как снегом покрыто дерево всё...
Как снегом покрыто дерево всё,
Не узнать той мысли мгновенной.
Разгадай смысл одежд сокровенный.
Как буря, блистает весенний убор,
Красота все миры озарила,
Из точек нежнейших тончайший узор,
В нем блещет могущества сила.
Здесь атомов движутся точно круги,
Отражаются солнц и вселенной вращенья,
И кто-то задал здесь задачу найти
Дорогу мечты и мгновенья.
Здесь бьется об берег огонь-океан
И бьется о скалы-утесы,
Забыл он удары жестокие ран,
Ему снятся весенние росы.
Здесь плещет чрез край огонь-красота,
Она всех к единству в горниле сплавляет,
И буря несется чрез все чрез края,
Снаружи же яблоню блеск озаряет.
Литейный вешним утром
Светлой нитью вдаль уходит
Гордый, тесный ряд домов.
Тени меркнут, чуть колеблясь,
И весенним ровным солнцем
Каждый камень озарен.
Строго смотрят в окнах лица,
Строги думы стен высоких,
Строго вырезалась в небе
Церковь с темной колокольней.
Ты прошла лукаво мимо,
Снова свет зари вечерней...
Улыбнулись дерзко глазки.
Мир вам, о горы!..
Мир вам, о горы!
Молчанье ночи
Сила моя.
Молитва единая,
Имя единое
Скала моя.
Чаща лесная,
Где бродят отшельники,
Радость моя.
Где прыгают зайцы,
Где горные козы,
Земля моя.
Сны и виденья -
Призраки мира
И мир невещественный
Борьба моя.
Цепи, дороги,
Тюрьмы, свобода
Судьба моя.
Рубище странника,
В нем алмаз драгоценный
Тайна моя.
Начало новой земли
Я стал снова младенцем, зима миновала,
И на мокрых дорогах дышало весной,
До зари моя радость меня пробуждала,
И рука раскрывала глаза и смежала,
И я слышал в постели, как звон над водой.
Я был сын земли-матери, и все шумы земли
Были так мне знакомы, как дите колыбель.
И опять я глядел, как в черты дорогие,
И со мной говорила березка родная
И еще оголенные ясни и ель.
И ходил я в союзе великом всемирном,
С каждым другом, как раб, одной жизнью дышал,
Для меня ты одел всем сиянием пирным
Мое сердце и небо, и выступы скал.
И опять было быстро и легко мое тело,
И в груди проходила в мой город Весна,
Под окном же река и звенела, и пела.
И я встал, помолясь, от глубокого сна.
Но кругом подымались темничные стены
И над всем, что любил я, таилась зима
И снаружи нигде не виднелось измены...
Невский при закате солнца
Влага дрожит освежительно.
Лиц вереница медлительна...
Тонкие, мягкие пятна...
Шумы бледнеют невнятно.
Светлые башни. Вдали
Светлые тени легли.
Мутною цепью нависшие
Стены. Как призраки высшие,
Дремлют дома неподвижно.
Теплится ночь непостижно.
Зыблются краски... во сне
Зыблется лист на окне.
Покойному другу
Немного осталось мгновений...
Пока не покорен я снова привычкам и сну,
Войди же бесшумно в вечерний покой!
Уехали братья, сестры и мать. Я один.
Великая грусть по тебе побеждает меня.
О милый! не смейся сей сухости грусти!
Все великие чувства имели сопутника - холодность.
Почему-то я верю, что ты при жизни томился любовью ко мне?
За здравье твое я глотаю горькую брагу.
Прошедшее, настоящее и грядущее
Вы идете своею тропинкой,
Разделяя собою две пропасти,
Пропасть прошедшего и пропасть грядущего,
Непрерывно убегающие от вас
И вечно чуждые вам.
Вы ступаете только там, где ступаете;
Ваша жизнь только там, где мгновение,
Где преходящее, где все убегает, где нет ничего!
Но старайтесь быть мудрым и радостным:
Наслаждайтесь небытием бытия.
И бойтесь мечтаний о чуждом:
Воспоминание осталось в лесной глубине,
И да не сияет оно перед вами
Назойливым светлым жилищем,
Навеки затерянным, навеки родным...
Пусть живет настоящее сильно
И торжествует в трезвой красе!
Но да будет ослепительней трезвости
Молодого грядущего даль!
И не бойтесь подобных мечтаний!
Там я слышу звуки военных рогов!
Вижу чей-то безрадостный взор!
Там, быть может, воскреснет и воля моя
И проявит всесилье свое!
Там желает и ожидает она воплощений своих.
Светлая
Горе! цветы распустились... пьянею.
Бродят, растут благовонья бесшумно.
Что-то проснулось опять неразумно,
Кто-то болезненно шепчет: «жалею».
Ты ли опять возвратилась и плачешь?
Светлые руки дрожат непонятно...
Косы твои разбежались... невнятно
Шепчут уста... возвратилась и плачешь.
Звездное небо, цветы распустились...
Медленно падают тусклые слезы.
Слышны укоры, проснулись угрозы...
Горе! цветы распустились!
Светопись
Удаляются тайные, одетые зыбью всплески. Удаляется запах бродящего света.
Колеблются неровные речные туманы. Колеблется звук догорающей песни.
Свиваются тихо их мглистые руки. Свивается важно холодная роса.
Не дрогнули ль резкие очертания леса? Не дрогнула ль завеса, серебрящая вечер?
То посерели листья неподвижных деревьев. То посерел вяжущий сумрак.
Сказка для детей
Вот мчится коварное море
И огни на опасном просторе.
На заре паруса над простором блистают,
Надежду они призывают.
Они ищут точные вести
О мертвой царевне-невесте.
В руках карлика -- ее жизни дороги,
Закрыты Мечты ей пороги.
Паруса возбудят в ней смущенье,
Безумно восстало боренье.
Они принесут ей и слово,
И будет то слово -- дорога.
И тот, кого ты никогда не видала,
Передаст, что он видел тебя от начала.
Воскресли в яви древних сказки,
В ней все и древнейшие и все и новейшие краски.
Победен лишь цвет белоснежный,
И скользит он отважно над бездной.
Узоры над садом повисли
Узоры над садом повисли,
То блещут высокие мысли.
Неудержимое мчится теченье,
Снаружи цветков лишь рожденье.
Безумствуют мощные бури,
Снаружи же море лазури.
Пусть медленно камня движенье,
Неудержимо-мгновенно цветенье.
И путь тот по цели неведом,
Но буря всё мчится тем следом,
Где веет дыхание неги,
Где яблони блещут все в снеге.
Цветок
Спокойствие дышит в сверканьи цветов,
Их родила могущества сила.
Она -- белизна, всех единство цветов,
Природа здесь мрак победила.
Здесь мчались все бури, дробилась волна,
И раны, и молнии, и слеза здесь блистала,
И радуга всех к белизне направляла,
И над бездной всех сил вдруг взошла тишина.
Земли Русские что страдатели,
Все постигшие, все простившие, все оправдавшие.
Радостью младенчественной озаренные,
Все печати с книги снявшие,
Меч земной, любовь земную сокрушившие,
Все богатства, раболепство и убийство, - все поправшие.
В простоте Его веленья исполнявшие,
В малом и в великом - как рабы, как дети исполнявшие.
Шепчутся травы под грезы мои...
Шепчутся травы под грезы мои,
Запах росы и лесные ручьи.
Слышишь? растут, распустились цветы.
Очи открой! не гляди на могилы.
Травы колеблются мягко, уныло.
Утренней влагой омыты листы.
Шепчутся травы под грезы мои,
Чую в мгновеньях моих опьяненье -
Все благовонья, все жизни стремленья -
Запах росы и лесные ручьи.
Я вернусь к вам, поля и дороги родные...
Я вернусь к вам, поля и дороги родные,
Вы года, что, как други, всегда окружали меня.
С утра дней я стремился к вам, реки живые,
Но суровые люди, слепая стихия
Уносили меня от небесного дня.
Но однажды я вырвался из толпы нелюдимой
И бежал к тем рекам моим - верным, любимым.
Я ходил средь лесов в просторе и свободе,
Я не думал, как люди глядят на меня,
Мне приют был готов в самом низком народе,
Сестры-птички в лесах примечали меня.
Рано утром однажды открыл мне Он двери.
Возлюбленным громко и тайно назвал,
Мы пошли в твои горы, и юные звери
Нас встречали, склонясь у подножия скал.
Я вернусь к вам, пути и дни, мне святые,
Я вернусь к вам, скорбя и живя и любя,
Все хвалы, все сокровища наши земные
И всю праведность также отдам за Тебя.
Я покрою себя золотым одеяньем,
Возвратит мне блистанье сестрица весна,
Я оденусь навек белизной и блистаньем
И весеннего выпью с друзьями вина.
Этот город боролся с моей чистотою:
С моей верой боролись и лучшие их,
И потом же они посмеялись над мною,
Заключили меня в тесных тюрьмах своих.
Зато выслушай, город, - я тебе объявляю:
Смертью дышат твой мрак и краса твоих стен.
И тюрьму и твой храм наравне отвергаю,
В твоем знанье и вере одинаков твой плен.
Будто играющий в жмурки
С Вечностью - мальчик больной,
Странствуя, чертит фигурки
И призывает на бой.
А. Блок
Биографические сведения о «первом русском декаденте» Александре Добролюбове, оказавшем значительное влияние и своей жизнью, и личностью, и стихами на многих своих современников, весьма скупы и отрывочны.
Родился Александр Добролюбов в 1876 г. в Варшаве, воспитывался в духе пылкого народничества. Его сестра, Мария, сохранившая верность семейным традициям, во время русско-японской войны ушла сестрой милосердия на фронт, затем, в 1905 году, стала героиней революционного движения, а в 1906 году умерла мученической смертью в тюрьме. Александр же еще в гимназии увлекся идеями Уайльда, Шопенгауэра и «проклятых поэтов», став апологетом культа красоты и смерти. Вместе со своим другом Владимиром Гиппиусом, под влиянием которого в значительной степени и формировалось мировоззрение Добролюбова, издавал гектографический гимназический журнал «Листки». Во время учебы на филологическом факультете Санкт-Петербургского университета, Добролюбов жил в комнате, задрапированной черным бархатом, курил опиум, проповедовал самоубийство и писал «декадентские стихи», которые считал способом говорить «непонятно о непонятном».
В середине июня 1894 года вместе с Владимиром Гиппиусом, Добролюбов посетил в Москве В. Брюсова, на которого произвел неизгладимое впечатление своей декадентской настроенностью и образом жизни, а также широкой осведомленностью о французском , хотя стихи Добролюбова Брюсов нашел слабыми. Последний после этого визита записал в своем дневнике: «…явился ко мне маленький гимназист, оказавшийся петербургским символистом Александром Добролюбовым. Он поразил меня гениальной теорией литературных школ, переменяющей все взгляды на эволюцию всемирной литературы, и выгрузил целую тетрадь странных стихов… Мои стихи он подверг талантливой критике и открыл мне много нового в поэзии».
В 1895 году у Добролюбова выходит сборник стихов «Natura naturans. Natura naturata»*. Но к этому времени Добролюбов уже отрекся от идей декадентства и «ушел в народ». В крестьянской одежде, с посохом в руках он бродил по северным деревням, записывая народные песни, заклинания, плачи и сказания.
В 1898 году произошла еще одна встреча Добролюбова с Брюсовым, во время которой Добролюбов оставил последнему большую связку своих рукописей.
На короткое время Добролюбов становится послушником одного из монастырей на Соловках, но образ мыслей его, слишком мирской и эклектичный, не позволил ему полностью отречься от земного. В 1901 году Добролюбов был осужден за подстрекательство к уклонению от воинской службы, в 1902 году, когда он находился в Петербурге, его обвиняли в оскорблении святынь и ему грозила каторга. Родные спасли его от отбывания наказания, добившись признания его временно умалишенным. После этого Добролюбов растворился в просторах России, зарабатывая себе на хлеб батрачеством. Он учился и учил, странствуя в поисках истинного знания. Проповеднический дар его оказался сильнее поэтического, и через несколько лет, в 1903 году, Добролюбов основал в Поволжье секту «добролюбовцев».
В 1900 году вышло его «Собрание стихов», подготовленное к печати Брюсовым, предисловие к которому написал Иван Коневской. В 1905 году в издательстве «Скорпион» при помощи того же Брюсова вышел третий, и последний, сборник стихов Добролюбова «Из книги невиди
мой».
Сведения о жизни Добролюбова в дальнейшем чрезвычайно скудны. Он периодически навещал Петербург и Москву, где иногда встречался с различными поэтами и писателями. Известно также, что он жил в Поволжье и Сибири, затем, в 1925-1927 годах, странствовал по Средней Азии. Умер Александр Добролюбов в г. Уджары на территории Нагорного Карабаха, где он работал в артели печником, не ранее весны 1945 года.
* Природа творящая. Природа сотворенная. (лат.)
СТИХИ
Вы идете своею тропинкой,
Разделяя собою две пропасти,
Пропасть прошедшего и пропасть грядущего,
Непрерывно убегающие от вас
И вечно чуждые вам.
Вы ступаете только там, где ступаете;
Ваша жизнь только там, где мгновение,
Где преходящее, где все убегает, где нет ничего!
Но старайтесь быть мудрым и радостным:
Наслаждайтесь небытием бытия.
И бойтесь мечтаний о чуждом:
Воспоминание осталось в лесной глубине,
И да не сияет оно перед вами
Назойливым светлым жилищем,
Навеки затерянным, навеки родным…
Пусть живет настоящее сильно
И торжествует в трезвой красе!
Но да будет ослепительней трезвости
Молодого грядущего даль!
И не бойтесь подобных мечтаний!
Там я слышу звуки военных рогов!
Вижу чей-то безрадостный взор!
Там, быть может, воскреснет и воля моя
И проявит всесилье свое!
Там желает и ожидает она воплощений своих.
| *** |
Я вернусь к вам, поля и дороги родные,
Вы года, что, как други, всегда окружали меня.
С утра дней я стремился к вам, реки живые,
Но суровые люди, слепая стихия
Уносили меня от небесного дня.
Но однажды я вырвался из толпы нелюдимой
И бежал к тем рекам моим - верным, любимым.
Я ходил средь лесов в просторе и свободе,
Я не думал, как люди глядят на меня,
Мне приют был готов в самом низком народе,
Сестры-птички в лесах примечали меня.
Рано утром однажды открыл мне Он двери.
Возлюбленным громко и тайно назвал,
Мы пошли в твои горы, и юные звери
Нас встречали, склонясь у подножия скал.
Я вернусь к вам, пути и дни, мне святые,
Я вернусь к вам, скорбя и живя и любя,
Все хвалы, все сокровища наши земные
И всю праведность также отдам за Тебя.
Я покрою себя золотым одеяньем,
Возвратит мне блистанье сестрица весна,
Я оденусь навек белизной и блистаньем
И весеннего выпью с друзьями вина.
Этот город боролся с моей чистотою:
С моей верой боролись и лучшие их,
И потом же они посмеялись над мною,
Заключили меня в тесных тюрьмах своих.
Зато выслушай, город, - я тебе объявляю:
Смертью дышат твой мрак и краса твоих стен.
И тюрьму и твой храм наравне отвергаю,
В твоем знанье и вере одинаков твой плен.
Она угасла, потому что настала зима. Она угасла, потому что устали крылья.
Они думают, что она вечна. Они верят в ее бессмертие.
Горькое, непонятное заблуждение! Смешное недоумение ребенка!
Я не пришел будить тебя. Я не пришел звать тебя.
Ты знаешь, что вянут молодые березы. Ты знаешь, что листья засохшие шепчутся с ветром.
Тяжела могильная плита. Еще тяжелее веки умершего.
Мир вам, о горы!
Молчанье ночи
- Сила моя.
Молитва единая,
Имя единое
- Скала моя.
Чаща лесная,
Где бродят отшельники,
- Радость моя.
Где прыгают зайцы,
Где горные козы,
- Земля моя.
Сны и виденья -
Призраки мира
И мир невещественный
- Борьба моя.
Цепи, дороги,
Тюрьмы, свобода
- Судьба моя.
Рубище странника,
В нем алмаз драгоценный
- Тайна моя.
Светлой нитью вдаль уходит
Гордый, тесный ряд домов.
Тени меркнут, чуть колеблясь,
И весенним ровным солнцем
Каждый камень озарен.
Строго смотрят в окнах лица,
Строги думы стен высоких,
Строго вырезалась в небе
Церковь с темной колокольней.
Ты прошла лукаво мимо,
Снова свет зари вечерней…
Улыбнулись дерзко глазки.
1894
Он был точен в неопределенности этого «что-то». Таковым и было русское правдоискательство, и чем оно было неопределеннее, тем чище, незапятнанней. Определенность народовольчества, при всем благородстве декларируемых целей забрызгивавшего кровью не только «сатрапов», но и ни в чем неповинных кучеров, прислугу, да и просто уличных прохожих, делала его не менее преступным, чем тирания. В конце концов революция переродилась в стабилизированную сталинскую тиранию, породившую неизбежный застой, загнивание и коррупцию, которые обеспечили возвращение капитализма, зараженного старыми и новыми болезнями. Но правдоискатели, чей выбор был не карьерен, а самопожертвование освещалось светом добра, несмотря на их эксцентричность и добровольную маргинальность, были частью мучительной совести нации.
Александр Добролюбов был одной из живых легенд русского странничества и правдоискательства, без которых история России непредставима.
Его по принципу чисто советского «уплотнения» издательской жилплощади подселили в томе «Новой Библиотеки поэта» к усредненному прекраснодушному либералу Николаю Минскому, который если и странничал, то разве лишь между стихами, каковые он называл «сердечными мотивами» типа: «Маленькой цветущей розой мая Некогда любовь моя была» и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Наша сила, наша воля, наша власть».
В отличие от Минского, не ахти какого поэта, но все-таки довольно опытного профессионала пера, написавшего несколько стихов, достойных быть незабытыми, Александр Добролюбов при холодном взгляде на него вообще подсомненен как поэт. У него слишком много неуверенности в выборе точных слов, небрежности в рифмах и, простите за резкость, графоманства. И я вряд ли включил бы его в антологию поэтическую, оставив в антологии примечательнейших личностей, если бы… если бы… у него не было такого стихотворения, как «Встал ли я ночью? утром ли встал?..», в котором совершенно неожиданно и, главное, естественно сочетаются стили, казалось бы, таких непохожих в глубинах психологии поэтов, как Гавриил Державин и Велимир Хлебников.
Когда я еле выцарапывал из этого двуспального однотомника по хорошей строчке, то из него неожиданно вывалился, как расплющенный между страницами золотой самородок, этот конгломератный шедевр архаики и будетлянства с мечтой о земшаре без паспортов и границ, где, я надеюсь, мы обязательно окажемся, если не в этом веке, то в будущем. Это предвидение удивительно у Добролюбова по простодушной твердой детскости убеждения, как это было у Коли Глазкова. Добролюбовское стихотворение написано по неписаным законам неподдельно «наивного искусства» Нико Пиросмани и Ивана Генералича, а не на манер стилизации под него, как у Анри Руссо. Какое неуклюжее очарование исходит от этого стихотворения, косолаписто, но прочно стоящего в белоснежном мире чистоты на всех своих четырех белоснежных лапах.
Если это стихотворение само по себе и не гениально, то оно всё равно доказывает, что человек, написавший его, был гением хотя бы по задаткам.
Вот что писал Дмитрий Мережковский по поводу одной беседы с Добролюбовым: «Я не сомневался, что вижу перед собой святого. Казалось, вот-вот засияет, как на иконах, золотой венчик над этой склоненной головой, достойной Фра Беато Анджелико. В самом деле, за пять веков христианства, кто третий между этими двумя – св. Франциском Ассизским и Александром Добролюбовым? Один прославлен, другой неизвестен, но какое в том различие перед Богом?»
Основы личности закладываются в семье. А какая семья была у Добролюбова! Какие вообще в России были уникальные семьи, посвящавшие себя не самим себе, а всей человеческой семье за стенами дома, отнюдь не становящимися непроницаемыми для людских стонов.
Добролюбов вовсе не был разночинцем, каким мог показаться. Отец его дослужился до чина, равного генеральскому, – до действительного статского советника. По инициативе отца, в частности, был создан Крестьянский Поземельный банк. Рано осиротевшей семье отец оставил приличное наследство. Но все восьмеро детей пошли совсем не по стопам отца.
Любимая сестра Александра – Маша, напоминавшая мадонну Мурильо, с отличием окончила Смольный институт, работала «на голоде», организовала в Петербурге школу для бедных. Во время русско-японской войны, будучи медсестрой, прославилась тем, что не только вынесла с поля боя многих соотечественников, но и спасла жизнь раненому японскому офицеру. Вернувшись в Петербург, примкнула к партии эсеров. 31 декабря 1911 года Александр Блок записал в дневнике: «Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, – ход русской революции мог бы быть иной». По слухам, ее послали на террористический акт, но кровь, которую ей приходилось видеть на полях сражений, не позволила с чистым сердцем решиться на «мирное» убийство. Предвидя обвинения в трусости, она приняла яд.
Сам Александр, начитавшись до галлюцинаций Уайльда и Гюисманса, испытывал на себе, в сущности, другие разновидности яда – от гашиша до декадентства и культа смерти, который в нем пугал даже Валерия Брюсова. По словам друга юности Владимира Гиппиуса, Добролюбов одевался в нечто вроде гусарского ментика, но только черного цвета, а заодно оклеивал стены своей квартиры траурной бумагой. Сергей Маковский рассказывает, как над экзальтированным пессимизмом Добролюбова всласть потешились петербургские гимназисты, устроив ему издевательское «чествование» на пародийном балу живых мертвецов. Когда Добролюбов, сначала принявший всё это всерьез, запоздало узнал, что над ним просто-напросто посмеялись, он был глубоко оскорблен. Ничто так сильно не оскорбляет человека, как сознание того, что он смешон в чужих глазах.
Оставив университет, Добролюбов вдруг ударился в полное опрощение. Свое состояние он разделил между друзьями и пустился странствовать по Белозерскому краю. Вот каким Брюсов увидел Добролюбова летом 1898 года, после тогда еще недолгих его скитаний по монастырям и забытым Богом деревушкам: «Он был в крестьянском платье, в сермяге, красной рубахе, в больших сапогах, с котомкой за плечами, с дубинкой в руках. Лицом он изменился очень. Я помнил его лицо совсем хорошо. То были (прежде) детские черты, бледное-бледное лицо – и горящие черные глаза, иногда смотрящие как-то в сторону, словно в иное. Теперь его черты огрубели; вокруг лица пролегла бородка, стало в его лице что-то русское; глаза стали задумчивее, увереннее, хотя, помню, именно в них сохранилось и прошлое; прежними остались и густые черные волосы, на которые теперь падал иногда багровый отблеск от рубашки… Когда-то он был как из иного мира, неумелый, безмерно самоуверенный, потому что безмерно застенчивый… Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми».
Затем Добролюбов обосновался в Поволжье. К 1906 году на границе Самарской и Оренбургской губерний образовалась секта добролюбовцев, и Александр Михайлович ее возглавлял до 1915 года. Писал тексты для духовных песнопений.
Потом перебрался со своими последователями в Сибирь, жил в Средней Азии и на Кавказе.
Его арестовывали за бродяжничество, за иконоборчество. Сажали в тюрьмы и психиатрические клиники – и до революции, и после. После – в основном за «беспачпортность». Но он проявлял характер. Как раньше городовым, он старался объяснить советским милиционерам, что не за горами то долгожданное будущее, когда отменят все в мире паспорта, потому что границ не будет.
Он еще в начале 30-х годов в стихотворении «Советский дворянин» засвидетельствовал возникновение псевдоэлиты, которую мы называем номенклатурой. При всей риторике по поводу «заботы о народе» она получала дополнительные «синие пакеты» с необлагаемой добавкой, превосходившей официальную зарплату, и допускалась в особые распределители. Это псевдодворянство, лишенное культуры лицейских поколений, всюду, в том числе и в искусстве, насаждало свои плебейские вкусы.
Он воскрес дворяни н.
Воскресает он вновь
В бесконечно других маскировках.
Его цель так проста – возвышенье и чин…
Все усилья всегда грубо плоски.
Вся палитра цветов – миллионы личин.
Основание грубо, без тёски.
Не рожденьем уже, так умом мещанин…
Узнаете, все древние, тезку?
Борис Пастернак, который, конечно же, прекрасно видел недостатки стихов Добролюбова, отмечал в письме к В. Вересаеву от 20 мая 1939 года исключительное духовное упорство этого поэта: «…одухотворенность добролюбовских стихов не попутное какое-нибудь их качество, но существенная сторона их строя и действия, и лишь как явление духа затрагивают они поэзию, а не прямее, как бывает с непосредственными порожденьями последней».
У него допытывались, почему он отказывается получать паспорт. Он отвечал строкой из своего переложения проповеди
Иисуса Христа: «Блаженны гонимые, ибо их гонят прямо в царство небесное».
Александр Михайлович Добролюбов (1876-1945?) - дальний родственник Н. А. Добролюбова; отец - действительный статский советник, выслуживший дворянство. Учился сначала в Варшавской, а затем - в 6-й Петербургской гимназии.
В 1895 вышла первая книга стихов «Natura naturans. Natura naturata («Природа порождающая. Природа порожденная»; цитата из Б. Спинозы). Тексты, составившие сборник, способны были поставить в тупик читателя: на месте эпиграфов стояли названия картин, музыкальные термины, указывающие, как нужно «исполнять» произведение.
Добролюбов пытался создать синтетическое искусство в расплаве живописи, музыки, литературы. Свой творческий метод поэт называл «моментализмом»: это была попытка уловить в слове некий миг, помогающий увидеть просвет в жизни, выйти за пределы обыденности.
Стихи Добролюбова не привлекли внимания читателей; даже в близком кругу символистов достоинства или недостатки его поэзии не обсуждались. На современников оказывала влияние сама личность поэта, окруженная ореолом легенд и слухов. В его «узенькой, как гроб» черной комнате на Пантелеймоновской улице в Петербурге собиралась мистически настроенная молодежь, здесь зажигались черные свечи и велись разговоры о новейшей французской литературе и о «красивой смерти».
Самоубийство одного из завсегдатаев этих собраний привело А. Добролюбова к решению оставить литературу и начать странствовать по Руси - сначала по северным губерниям, затем по Поволжью, Сибири, Средней Азии и Кавказу. Он готовился к монашескому постригу, ненадолго стал толстовцем, но в конце концов создал секту «добролюбовцев», основанную на отрицании собственности, исповедующую «нищее житие» и простой ручной труд.
Декаденты «канонизировали» его как своего святого, ушедшего в народ, чтобы искупить грехи интеллигентского безверия и нигилизма. Вторую книгу Добролюбова, «Собрание стихотворений», составил В. Брюсов в 1900, а в 1905 Брюсовым был выпущен сборник религиозных гимнов и духовных поучений А. Добролюбова - «Из книги невидимой».
Точная дата и обстоятельства смерти А. Добролюбова неизвестны.
Известный не столько своей поэзией, сколько жизнетворчеством.
Отец — действительный статский советник, выслуживший дворянство, служил в Варшаве. После его смерти в 1892 Добролюбов переехал в Санкт-Петербург. Сочинял стихи ещё в школьные годы, после переезда увлёкся поэзией и стилем жизни западноевропейских символистов, особенно Бодлером, Верленом, Малларме, Метерлинком, Эдгаром По. Восхищение «декадентством» он разделял с В. Гиппиусом (дальним родственником Зинаиды Гиппиус) и сблизился, в частности, с В. Брюсовым, Н. Минским. Учился нафилологическом факультете Петербургского университета. Курил гашиш, и проповедуемый им культ смерти по слухам привёл его сотоварищей по университету к самоубийству, вследствие чего он сам был исключён. Первую книгу издал на собственные средства.
В 1898 году порвал с богемным образом жизни и в глубоком раскаянии начал искать опору в христианстве. Он обратился к Иоанну Кронштадтскому, пошёл паломником в Троице-Сергиеву лавру и в Москву, а к концу 1898 г. отправился в монастырь на Соловецких островах, чтобы постричься в монахи. Его друзья-символисты (в первую очередь В. Я. Брюсов) издали без него книгу «Собрание стихов» (1900). В начале лета 1899 г. покинул монастырь, чтобы двинуться в паломничество по России и, противопоставляя себя государству и Церкви, основать секту (в районе Оренбурга и Самары). В 1901 за подстрекательство к отказу от военной службы был арестован, но вскоре при помощи матери отпущен на свободу как душевнобольной. Впоследствии время от времени из Поволжья, где он в 1905—1915 гг. был главой секты «добролюбовцев» (сам он называл своих последователей «братками»), наведывался в Москву и Петербург; согласно Мережковскому, Добролюбов был наделён огромной силой духовного воздействия. Его последний сборник лирики «Из книги невидимой» (1905) свидетельствует о пренебрежении земными благами; здесь же он заявляет об отказе от литературы. Сборник полон религиозных стихов и стихов в фольклорном стиле; «Жалоба березки в Троицын день» — пример того, как обе линии противоречат друг другу. Сборник был поддержан Валерием Брюсовым, который за пять лет до этого составил «Собрание стихов Добролюбова»; жена и сестра Брюсова просматривали верстку. В эти годы Добролюбов встречался также с Л. Толстым, на которого глубокое впечатление произвела личность главы секты, но не его творчество как поэта.
После революции его следы теряются. До 1923 г. он с последователями жил в Сибири (недалеко от Славгорода), в 1923—1925 близ Самары, занимаясь земляными работами, в 1925—1927 вел кочевническую жизнь в Средней Азии, потом работал в артели печников на территории Азербайджана. В эти годы он ещё переписывался с И. М. Брюсовой — вдовой поэта иВ. В. Вересаевым. В этих письмах содержатся некоторые стихотворения и четыре манифеста, свидетельствующие, что Добролюбов стремился вернуться в литературу. Интересно, что автор писем достиг полного опрощения — они написаны малограмотным человеком. Умер в 1945 году, судя по всему, сразу после войны.
Существует мнение, что, пожалуй, единственной легендарной фигурой декадентства стал Александр Добролюбов (Александр Кобринский, Разговор через мертвое пространство).
Миф об Александре Добролюбове, начавший складываться уже в начале развития русского символизма, окончательно сформировался тогда, когда Добролюбов ушел из литературы и порвал с литературно-художественным кругом. Конечно, не только к Добролюбову приходила мысль об ущербности литературного творчества по сравнению с жизнью. Дмитрий Мережковский признавался в автобиографии, что в юности «ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами» и «намеревался по окончании университета „уйти в народ“, сделаться сельским учителем». Поэт-футурист Божидар мечтал о том, чтобы уехать на край света, к диким народам, не испорченным цивилизацией. Но только Добролюбову (и вслед за ним — поэту Леониду Семенову) удалось проявить последовательность.
